Ген Рафаила

– Это вы как ученый говорите? – Олеська прищурилась, передавая в руки испанца мокрого кошака, больше похожего на крысу.

– Исключительно как исследователь и экспериментатор!

– Тогда возьмите полотенце и вытрите кота насухо, – приказала она.

– Это тоже антинаучно, он может вылизать себя сам, тем более сейчас на улице крайне тепло. Но жену генерала я не могу ослушаться. – Хуан запеленал рвущегося на все четыре стороны зверя, оставив снаружи только розовый нос и кипенно-белые усы, направленные в космос.

– А по-моему, вы – романтик, – рассмеялась Олеська.

– Как вы определили?

– Вы очень нежно завернули кота, будто собственного ребенка.

– Эти твари – и есть мои дети, – потупился испанец. – А хотите, я вам сыграю ноктюрн на этих шикарных усах?

– Хочу…

Хуан пощекотал кошачьи вибрисы, и их обладатель громко замурчал.

– Слышите? – спросил зоолог.

– Просто урчит кот, – ответила Олеська.

– Разве это не чудо, когда кто-то урчит от удовольствия? Разве это не лучшая музыка?

Наташа, отжимающая рядом полотенце, шепнула Олесе в ухо:

– По-моему, он вас клеит…

Жена генерала, привыкшая по жизни к вниманию мужчин, вдруг засмущалась, выжала на себе футболку и скрылась в доме.

* * *

Вечером двор был разлинован веревками от забора до забора и увешан постиранным бельем. Ветер поднимал его парусами, и казалось, дом, будто фрегат, плыл куда-то в закатном небе, соревнуясь с тучами и летящими лепестками сливочных яблонь.

Батутовна, что дулась весь день на домочадцев, как жаба-ага, умиротворилась и качалась в ротанговом кресле в такт простыням и распахнутым настежь окнам. Хуан в беседке воплощал на гитаре испанскую грусть. Анатоль потягивал вино. Андрей с Наташей обжимались где-то на задворках. Выкупанные кошки валялись в серо-серебристой пыли, так же как и немытый лис Рафик. Хосе после бани остервенело копал навоз на просеке.

Олеська сидела на крылечке, уставшая от многодневной уборки, с распущенными волосами и босыми пятками. В ее уши вливались средиземноморские напевы, урчание котов, дремотный храп Батутовны, шелест деревьев, плеск Волги, жужжание мухи в паутине и много всего неуловимого, сиюминутного.

Ей никогда не посвящали ноктюрн на усах кота. Ей никогда не играли фламенко. В ее взмокшей майке никогда не находили феромонов. Было очень много в этих секундах, не происходившего никогда.

Олеська заплакала. Она влюбилась.

Глава 27 Лето

Влюбился и Хуан. Он не хотел, он долго сопротивлялся. Он обожал генерала, души не чаял в Андрюше, считал Батутовну своей матерью. Олеська была всему этому помехой. Как внезапное солнце мешает осеннему сплину, желанию утонуть в диване, накрыться плюшем и жаловаться на дождь. Как неожиданная возможность улететь на Мальдивы мешает давним планам порыться в грядках на даче. Как друг, пришедший с пивом и рыбой, мешает наладить-таки трезвый образ жизни.

Испанец обманывал себя. Когда они с Олеськой гуляли по лесу, он читал лекции по анатомии семейства псовых. Когда садились отдохнуть на полянке, усыпанной несозревшей земляникой, он с упоением вещал, что эта ягода насчитывает шестьсот видов. Что земляника росла еще во времена динозавров – ее окаменелостям более шестидесяти миллионов лет. Что плоды лечат головную боль, поскольку в мякоти есть вещества, близкие к аспирину. И много другой научной дичи.

Олеська слушала его с таким же восхищением, как когда-то рассказы Красавцева о дворянском происхождении.

Видимо, в ее молчании было нечто такое, от чего мужчины сходили с ума. Возвращаясь домой, испанец напивался и с рвением садился ковыряться в своих пробирках и чашках Петри. Он пытался найти в них прежнее вдохновение. Но содержимое желудков лисиц не шло ни в какое сравнение с нежным загаром на Олеськиных щеках, с венком из ромашек на пшеничных волосах, с капелькой пота в ямочке под шеей.

Хуан решил было вернуться в Испанию на несколько месяцев, однако Анатоль его отговорил. Он видел страдания друга, но не ревновал, а, наоборот, был горд своим выбором двадцатилетней давности. Его жена по-прежнему желанна. И не только им самим.

– Ты совсем дурак? – говорила Анатолю Батутовна. – Вези ее немедленно на какие-нибудь юга, в какие-нибудь Таиланды и Китаи. Разве не видишь, что происходит?

– Он мой друг, он не посмеет, – отвечал Красавцев.

– Не посмеет он, посмеет она, – разводила руками теща. – Ты что, Олеськину природу еще не изучил? Будешь же волком выть, грызть собственные локти!

Батутовна чувствовала: приезд ее дочери разрушит зачарованную вселенную Острова Рафаила. Она, литераторша, давно говорила своим ученикам, что фразу Достоевского «красота спасет мир» вырвали из контекста. Что не это имел в виду князь Мышкин, процитированный затем Ипполитом Терентьевым [17]. А уж сейчас Олеськина красота призвана была уничтожить их мир, убить его, разорвать волшебную паутину, стряхнуть с нее сверкающие бусины дождя и затоптать в грязи.

Мать пыталась поговорить с Олесей, объяснить, что дружба испанца с генералом основана на единении их отцов, на спасении одного другим, на жертвенности, на героизме тех, кто прошел через смерть.