Ген Рафаила

– Только это его сын Раф. Но он такое же продолжение своего отца, как ты – мое.

– Я убью его, деда, вот увидишь!

И, набрав в легкие воздуха, Андрей что есть мочи заорал:

– Раааааааффффф!

Как и в любом сне, его крик застрял в горле, словно в старом ватном одеяле, скомканном и отсыревшем. Одеяло кто-то набросил на голову, и оно начало раскручиваться вокруг шеи удавкой. Лоб покрылся испариной, захотелось глубоко вдохнуть, но клоки ваты зацепились за гланды и раздулись, заполнив рот затхлыми волокнами.

– РаааааАААААФФФФ!

Последнее слово прорвало эндометрий сна, Андрюша дернулся, больно ударившись зубами о приклад, и распахнул глаза. Перед ним в расфокусе плыл темный блин с вонючей дырой снизу. Проморгавшись, он увидел неприятное смуглое лицо, смердящей дырой оказался рот.

– Звал? – рот съехал набок.

Андрей дернулся, не понимая, сон это или явь, но то, что в дремоте виделось одеялом вокруг шеи, оказалось цепкой клешней с поломанными черными ногтями, которая держала его за горло. Мужик в камуфляже выбил из-под него ружье, и студент повис на этой клешне, как сорванный за соцветие одуванчик.

– Я убью тебя, – прохрипел Андрюша.

Раф засмеялся, обжигая тухлым дыханием лицо.

– Не лезь в эту игру, ребенок, – сказал он, слегка разжимая пальцы. – Она не про тебя. И не с тобой. Мне нужен твой отец. Передай ему, что я его жду. Одного, без свиты. И не шляйся здесь больше.

Баилов резко оттолкнул Андрея, тот упал на спину в колючий кустарник, разодрав майку и кожу. Сам же Раф развернулся и спокойно пошел прочь в сторону поляны, заросшей васильками и маками.

Если бы на месте студента стоял художник с мольбертом, он тут же набросал бы на холсте наипрекраснейший луг в оттенках алого и голубого. Раскаленную сковородку закатного солнца, фигуру человека, идущего вдаль. И в какой-нибудь картинной галерее зрители смотрели бы на этот пейзаж и думали: куда идет этот человек? Кто он? Какие мысли в его голове? Зачем ему эта дорога? Каков ее итог?

И только Андрюша с расцарапанной спиной не видел вокруг себя ничего. Он вскочил, забыв про ружье, и кинулся за Рафом с единственным желанием накинуться на него сзади и задушить, как был задушен лисенок испанца.

Раф затылком различал эти толчки ногами по заросшей травой земле. Он, как дикий зверь, чувствовал не только то, что было видно, слышно и осязаемо. Он научился осознавать все, что простиралось от ультра до инфразвука, от семени, которое только зарождалось, до умершей материи в стадии гниения. От неоформленной в мозгу мысли до слова, выплюнутого со смертельной злобой. Поэтому бег Андрюши был ему смешон и даже трогателен.

Не прибавляя шага, подпустив сына любимой женщины ровно на три метра, Баилов резко обернулся, скинул «фроловку »[18] и выстрелил ему в плечо. Правое, подальше от сердца. Был уверен, что из-за отсыревшего пороха патрон пройдется по коже чиркачом [19]. Но слегка ошибся – металл вошел в мышцу.

Студент рухнул, а Раф так же неспешно продолжил свой путь к пожарищу заката. Зачем? С какой целью? С какими мыслями? Этот набросок, не прозевай его начинающий живописец, сделал бы автора мгновенно знаменитым. Настолько восхитителен был мир вокруг и мудр шаг таявшего в солнечном диске путника. Но никакого художника, как назло, не оказалось рядом. И даже за десятки километров не было никого с мольбертом в руках.

Потому Раф неспешно скрылся. А Андрюша остался лежать в маках и васильках, истекая кровью. Солнце подзолотило эти алые и голубые всполохи на июльском лугу, а также фигуру раненого героя, превратив происходящее в искусство, в шедевр нерукотворной живописи.

Плечо Андрея пыталось выжить. Оно ревело, стонало, корчилось от жгучей боли, пыталось подняться, изрыгнуть из себя пулю. Но сознание видело все иначе. Как будто сверху, как будто пронзив иглой время. Среди огненных маков, утонувших в алой крови, лежали одномоментно два человека. Дед Иван Красавцев в тысяча девятьсот сорок третьем и внук Андрей Красавцев в двадцать третьем – следующего столетья. А поверх плыло небо. Прекрасное, равнодушное небо с золотыми облаками. В разных темпах и тональностях пели птицы, трещали кузнечики, стрекозы, как балерины, садились на острие колосков ножками-пуантами. Божьи коровки ползали по лицу, словно кто-то зачерпнул кистью кровь с пробитого плеча и стряхнул ее на щеки.

– Не правда ли, хорошо? – спросил дед из сорок третьего.

– Даааа, красиво, – не шевеля губами, ответил Андрюша.

– Запомни этот июль, – сказал дед. – Запомни эти маки. Запомни каждого шмеля вокруг. Я ушел, ушел твой лис, ты уйдешь когда-нибудь, а у Земли каждый год будет бушевать такое божественное лето…

Дед говорил что-то еще, но общую какофонию звуков прорезал отчаянный лай. К Андрюше, захлебываясь слюной, подлетел Хосе и начал остервенело лизать наждачным языком лоб и щеки, смахивая божьих коровок направо и налево. Черный пес прыгал и скулил до тех пор, пока над Андреем не склонилось лицо отца.

– Жив? – спросил он, окуная пальцы в кровь и пытаясь через майку прощупать рану.

– Жив, – прошептал сын.