Ген Рафаила

С кухни доносился волчий вой связанной Альбины. В коридоре от сквозняка хлопала дверь, ровными ударами напоминая стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.

Наконец Икар за остатки волос вздернул голову жены и подтащил ее к зеркалу над раковиной. В нем отразилось обезображенное, выжженное горем лицо с искусанными в кровь губами.

– Ну вот, – подытожил следак, – теперь ты спокойно можешь идти на день рождения. Я, пожалуй, не буду тебя провожать. Что-то устал. Да и дома намусорено, нужно прибраться.

Он с силой бросил жену на пол и вышел из ванной. Аня прижалась виском к холодной плитке и мягким, еще хранившим тепло ее тела, волосам.

Пыталась вспомнить тот день, когда увидела Баилова впервые. Ей очень понравилось имя – Икар – увлеченный полетом к солнцу, которое его погубило. Правда, среди них двоих мифическим Икаром оказалась именно она. Почему в тот момент не было никакого знака? Почему с Казанского вокзала не упали часы, не провалился асфальт, не разошлись рельсы к разным полюсам? Почему никто не сказал, что это – прыжок в пропасть?

Только Мгела, мудрая Мгела увидела в следаке черты Дьявола. Любимая бабуля, над которой только посмеялись.

Аня захотела встать, но тело ее не слушалось. Голова кружилась, а над ней – как сухие листья в воронке смерча – адским хороводом неслись отрезанные волосы. Неслись, хохотали, скручивались в черную веревку и все туже обвивали ее белую, тонкую шею.

Глава 35 Волосы

Открыв глаза, Аня увидела потолок в желтых разводах и стеклянную бутыль с делениями. Из резинового горла к ее руке тянулась прозрачная змея. Стальной язык вонзался в вену и, похоже, впрыскивал какую-то ядовитую слюну.

– Что мне вливают? – спросила девушка у подошедшей толстой медсестры.

– Что врач прописал, то и вливают, – буркнула сестра.

– В каком я отделении?

– В неврологии.

– Давно?

– Со вчерашнего дня, – медичка явно была не расположена к разговору.

– Я что, была буйной? – не унималась больная.

– Да ты тряпкой была, давление семьдесят на сорок – как у мертвеца, – включилась в разговор женщина с ближайшей койки.

Аня дождалась, пока медсестра вышла за дверь, и обернулась к соседке:

– Как вас зовут?

– Клара.

– Куда положили мою одежду?

– Нет у тебя одежды, – ответила та, – муж вчера забрал, сказал, что на выписку принесет.

– А что еще вчера сказал мой муж?

– Да я особо не слушала, все как-то быстро произошло, – Клара притворилась нелюбопытной.

Баилова посмотрела вниз, убедилась, что возле кровати стоят тапочки, вырвала из вены иглу и резко встала. Палата поплыла перед глазами, потолок с пятнами оказался на полу, тапки взмыли к небу. Она рухнула на постель, куда из капельницы выливалась желтоватая жидкость.

– Чего вскочила-то? – испугалась соседка.

– Пи́сать хочу, – отрезала Аня.

– Туалет в конце коридора, а лучше утку попроси, – засуетилась Клара. – Сестра! Сестра!

– Да заткнитесь вы! – крикнула на нее жена следака.

Почему-то больничная тетка ей не нравилась. Для пациентки у нее был слишком жизнеутверждающий румянец на щеках, цепкий взгляд и свежая пижама.

– А что у вас за диагноз? – спросила беглянка.

– Невралгия тройничного нерва, – отрапортовала Клара.

«Врет», – подумала Аня.

Она помнила сестру Мгелы, бабушку Тамару, страдающую болезнью лицевого нерва. Каждый приступ, а их было по нескольку в день, поражал Тамару как молния. Она вскакивала, хваталась за голову, а карие глаза в секунду наполнялись слезами.

«Меня будто стегают плеткой по щеке», – плакала родственница. Ожидание этих ударов было отдельной пыткой. Неотвратимость боли превратила ее красивые черты в гримасу неизбывной муки.

На Кларином лице не было ничего подобного. Оно не знало мук. У нее и голова-то, похоже, никогда не болела.

Аня со временем начинала осознавать, что перенимает от ненавистного мужа ментовскую интуицию и рассматривает мир с прищуром и ухмылкой, заранее штампуя его печатью «виновен».

Она встала и, шатаясь, вышла в коридор. Стены до горизонта были выкрашены зеленой краской. Аню всегда удивляло, как зелень реальной жизни – хлорофилл травы, стеблей, листвы – была далека от зелени казенных домов – больниц, школ, институтов. В них присутствовал какой-то налет разложения, гниения, тлена. Будто нельзя было смешением синего и желтого добиться радости, а не чувства глухой безысходности.

В середине коридора сидела та самая толстая медсестра со стеклянным взглядом. На пациентку она, казалось, не отреагировала, но как только Аня прошлепала мимо тапками, нажала какую-то кнопку. В туалете оказались кабинки – небывалая редкость для больниц, где дырки обычно зияли в ряд на одной открытой всем ветрам плоскости. И, как ни странно, большое овальное зеркало. Аня увидела в нем худую битую клячу с неровно обкромсанной гривой и под корень обрезанным хвостом. Сложно было представить, что еще год назад ее круп лоснился, глаза блестели, а копыта с золотыми подковами били упругую, созданную для счастья Землю.

Из коридора послышалось шарканье ног, Аня юркнула в кабинку и закрыла дверь на косую щеколду. Унитаз разверз чумазую, зловонную пасть.