Ген Рафаила

– И да… – не поддалась на могильный лед Аня, – прими к сведению, я буду убивать каждую сссуку, которую ты решишь подослать для слежки за мной…

– Посмотрим, – прошептал Икар, теребя пальцами пуговицу на пиджаке.

* * *

В салоне пахло перекисью и лаком для волос. Перед квадратными зеркалами сидели две дамы. Одной делали укладку, другой крутили коклюшки для химической завивки. В третьем кресле скучала парикмахерша в синем фартуке и, закинув ногу на ногу, рассматривала облупленный маникюр. Увидев в проеме двери женщину, она закрыла рот руками.

– Господи, кто это вас так?

– Попала под трамвай, – холодно ответила клиентка в желтом платье, – долго тащил по асфальту за волосы, пришлось рубить шашкой.

– Ужас… – приготовилась к состраданию мастерица, но тут увидела Баилова и сразу почему-то осеклась.

Аня села перед зеркалом. Барышни с соседних кресел рассматривали ее не стесняясь.

– Непростая задачка, Оля, – зацокали языками коллеги.

– Ну что ж, – вздохнула парикмахерша, – здесь можно только выровнять длину. Будет ежик в три сантиметра. Но если мыть волосы яйцом и хлебом, они подрастут уже через пару месяцев, и мы сделаем модельную стрижку.

– Налысо, – отозвалась Аня.

– Что, простите?

– Вы глухая? Брейте налысо. Машинкой.

Оля глазами начала искать мужа клиентки, чтобы получить другое распоряжение, но он, похоже, вышел на улицу.

– Вы что, так себя ненавидите? – шепотом спросила мастер.

– Угадали, – ответила женщина в желтом. – Брейте, Оля, не думайте ни о чем.

Когда Икар покурил, купил в киоске газету и вернулся в салон, Аня была абсолютно лысой. Ее череп, ровный, красивый, породистый, отражал свет плоской потолочной люстры.

– Ну что ж, – вздохнул Баилов, – волосы – не уши, отрастут.

Но они не отросли. Никогда. Это стало неожиданностью и для самой беглянки. А уж Икар просто не находил себе места. Врачи определили только одну причину алопеции – нервное потрясение.

«Может, и пройдет когда-нибудь, – пространно говорили они, – но есть вероятность, что это на всю жизнь».

Баилов перестал брать Аню на какие-либо мероприятия, не водил ни в театр, ни в кино, ни в парк на прогулку. Когда они вынуждены были ехать к докторам, заставлял надевать платок.

Жена глумилась и сначала накидывала мамину шаль с алыми цветами, становясь похожей на участницу русского народного хора. Затем – мотала на голову черную шелковую материю, преображаясь в мусульманку, и только однажды – примерив кружевной белый шарф бабушки Мгелы, превратилась в прекрасную скульптуру, подробно вырезанную из мрамора кем-то, не меньше чем Микеланджело.

Икар, увидев ее, застыл в оцепенении. Он, несомненно, любил Аню. Любил по-своему, как умел. Панически боялся потерять, но осознавал, что она уже давно ему не принадлежит. И от этой злобы и бессилия срывался на тех, над кем властвовал. Кулаки его были сбиты в мясо, а люди – преступники и невиновные – лишались зубов, ребер, глаз, почек, сознания, жизни…

Глава 36 Торт с зелеными розочками

Наконец он сел. Аня не вдавалась в подробности, за какие грехи. Она была уверена, что он кого-то убил.

Сначала выдохнула, выгнала домработниц-надзирательниц, стала выходить на улицу. Попыталась дозвониться до друзей, но все как-то уклонялись от разговора и тем более встречи.

Деньги быстро закончились, нужно было искать работу. Выяснилось, что красный диплом и лысая голова – вещи несовместимые. По специальности ее никто не брал. Кое-как устроилась мыть полы в ЗАГСе на соседней улице. Смотрела из-за шторки на брачующихся, вспоминала свою свадьбу и рыдала, утирая слезы уже штопаным-перештопаным бабушкиным платком.

Кстати, могилу Мгелы она все-таки нашла. На местном кладбище, недалеко от Переделкина. Соседи рассказали, что грузинская княжна прожила недолго. В первую же зиму она перестала вставать с кровати, не ела, лежала под толстым одеялом и молилась. Сердобольные женщины, заходя к ней в комнату с тарелочками супа или котлет, слышали вперемешку с иностранной речью одно только русское имя – Аня, Анюта, Анечка…

* * *

Родителей отыскать не удалось. Аня предполагала, что, запуганные Икаром, они сменили имена и уехали куда-нибудь на край света, в Сибирь или на Камчатку.

Вся ее жизнь разделилась на две неровные части – короткие, словно всполох, безмятежные детство, юность и студенчество и бесконечно длинное, темное, как тоннель на тот свет, замужество. Хотя и длилось оно всего одну советскую пятилетку. Но в стране жизнь строилась, ширилась, прирастала, а в ее квартире-тюрьме – гасла, гноилась, тлела.