Ген Рафаила

Анатоль снова включил телевизор. Посмотрел новости: пожар, убийство, изнасилование, взрыв, смерть актрисы, заседание правительства. Выпил молока. Вспомнил, что ел грибы. Пошел в холодный туалет, чтобы «вжик, и все». Замерз, вернулся в теплую уборную, «сидел и маялся». Плюнул. Доел мясо. Лег спать. Как ни странно, уснул. Проспал соседского петуха, проспал первый гудок «Омика», проспал утренний крик почтальона. Вскочил, когда грибы с молоком в кишечнике образовали гремучую смесь. Еле добежал. Вдумчиво затем чистил зубы, наблюдая в «паучьем» стекле свой образ.

«После завтрака выброшу зеркало», – решил окончательно.

Сделал яичницу на двух сковородках. Себе – со шкварками, Батутовне – с докторской колбасой. Покрошил овощной салат. Себе – с луком и чесноком. Батутовне – с яйцом и белыми сухарями. Заварил чай в двух кружках. Себе – зеленый, Батутовне – каркаде. Тишина разрывала виски и выводила в соло удары собственного сердца.

Так долго она никогда не спала. Анатоль не выдержал и постучался в комнату тещи.

Тишина прогрессировала. Он слегка толкнул дверь, заглянул в щель. На кровати никого. Ворвался в спальню и остолбенел.

Батутовна лежала на полу с открытыми глазами. Живот ее вздымался, одна рука покоилась на груди, другая была неестественно откинута. Правые глаз и уголок рта повисли.

– Мама! – Анатоль опустился на колени и зачем-то начал слушать пульс на запястье. – Скажите что-нибудь, мама!

Тишина торжествовала. Она наполнила комнату, как воздух надувной шар, давила на стекла, на обои, на барабанные перепонки.

Красавцев вскочил, открыл настежь окно, скомкал подушку и засунул ее под голову теще. Схватил телефон, судорожно тыкая в контакт жены. Связь «гуляла», гудки долго не появлялись.

Наконец в трубке отозвалась Олеська.

– Любимая… – захрипел Анатоль, – Батутовна…

– Что? Что с ней? – испугалась Олеська.

– Инсульт… Слышишь… Инсульт…

* * *

До «Омика» тещу помогли донести соседи. Катера в ноябре уже не ходили. Карета «Скорой помощи», как и в случае с Андрюшей, ждала у берега в городе. Олеська стояла рядом с белыми губами. Батутовну доставили в неврологию центральной больницы. Дальше приемного покоя дочь и зятя не пустили. Они вышли в небольшой дворик, забитый машинами с красными крестами. Олеська закурила.

– Что произошло? – Жена выпустила нервную струю дыма.

– Она не выходила из комнаты почти сутки, я думал, спит, поэтому не заглядывал к ней, – ответил муж.

– Совсем дурак? Когда это она спала днем?

– Нам накануне разбили окно хулиганы, она глаз не сомкнула ночью. – Анатоль понял, что никогда не расскажет супруге о реальных событиях.

– Ээх… – Олеська махнула рукой.

– Ээх? – вдруг взбесился Красавцев. – Это ты ээхаешь? Ты, которая видела мать три раза за последние годы, говоришь это мне, который был с ней каждую секунду? Ты хоть знаешь, что она любила на завтрак? Знаешь, куда она ныкала чайные пакетики? Знаешь, в какой тумбочке лежали ее таблетки от давления?

– Почему ты говоришь о маме в прошедшем времени? – взвилась жена и влепила ему смачную пощечину.

– Ну тя на хрен, – Анатоль с силой отшвырнул ее и пошел прочь.

Идти в общем-то было некуда. Ключи от квартиры он не взял, возвращаться на Остров – бессмысленно.

Генерал дважды обошел гигантский корпус больницы и вернулся в исходную точку. Олеська сидела на корточках возле крыльца, по яблочным щекам текли слезы. Он сел рядом, уперся лбом в ее лоб.

– Пошли домой. Подключу своих, выясню, кто лечащий врач. Будем ему звонить, просить свидания.

Жена встала, размазала слезы по лицу, взяла его под руку.

«И в горе, и в радости», – всплыл в памяти густой бас священника. Они решили обвенчаться пять лет назад. Ни с того ни с сего. Олеська настояла, купила зефирное платье и бежевые туфли на высоченном каблуке. Он, как крот, натянул дважды надетый доселе черный костюм, который еле застегнул на животе. Во время церемонии, в момент, когда свидетели держали над ними короны, Олеська вдруг закачалась и начала падать. Анатоль подхватил ее, служитель церкви возник ниоткуда и начать обмахивать невесту папкой для бумаг.

– Плохой знак, – зашептали какие-то праздные старухи, просочившиеся в храм. – Не будет жизни…

– Пошли вон, дуры, – гаркнул на них жених. – Уже двадцать лет живем без ваших говеных ртов!

– Не ругайтесь под сводами, – бесстрастно пробасил священник. – Каждая вторая падает.

– Так и разводится каждая вторая, – вставила «пять копеек» бабка и была грубо выдворена на крыльцо опером-свидетелем.

Олеська тем временем ожила, хлебнула кагора, откусила просфору и заулыбалась.

– Все хорошо, батюшка? – спросила она.

– Хорошо, детка… И в горе, и в радости…

* * *

На следующий день Олеська беседовала с молодым врачом.

– Она будет жить? Она выздоровеет? – пытала отрешенного парня.

– Гражданочка, ей восемьдесят пять! – возмутился доктор.

– Исполнится через месяц! – уточнила дочь.

– У нее парализована правая половина тела, потеряна память, утрачены функции мозга. Она пролежала с инсультом почти сутки! Конечно, будет жить. Но вот сколько? Четыре часа, четыре дня, четыре месяца? Один Бог вам скажет.