Генерал и его семья

Стишки, на мой нынешний вкус, плохонькие, но чувства автора выражают довольно точно, и чувства эти, несмотря ни на какое победобесие телевизионных главнокомандующих, нисколько не изменились… Кстати, Сережа Гандлевский уже тогда счел, что я увиливаю и потакаю. Может, он и прав, да наверное, прав, ведь на кухне с Ленкой или с Юликом в «Апшу» я мог на эту тему такое сказануть, что меня не то что власовцем, фашистом литературным впору окрестить, я ведь помню, как пьяный подполковник Дмитриев хвастался, что пленных немцев из ППШ положил, а отец мой его прервал: «Кончай давай! Ну что ты при детях…» — и про немок этих несчастных я читал, о них даже у Гюнтера Грасса, между прочим, написано, и про казаков, преданных англичанами, знаю, и хождения Бессмертных полков вызывают у меня тоску и отвращение, но все равно, все равно — не мне судить! Сталина и Шолохова — мне, а того, у кого враги сожгли родную хату и кто три державы покорил — нет, не мне… И медаль за город Будапешт на его груди как светилась, так и светится, хотя знаю я не хуже вашего, что было в том Будапеште в 1956 году… Ладно, продолжим.

Решение поступать в артиллерийское училище было продиктовано описанным выше комплексом воинской неполноценности и твердой Васиной решимостью в следующей войне поучаствовать как следует и отомстить за Эльзу Людвиговну. А богом войны, как учил товарищ Сталин, является именно артиллерия, и однорукий капитан, который в госпитале опекал Васю за то, что тот был ровесником и тезкой его погибшего сына, тоже советовал избрать этот род войск и увлекательно рассказывал о своей батарее и о том, каким грозным и смертоносным оружием является БМ-13, в просторечии «Катюша».

Курсантская казарма Васю потрясла до глубины души и восхитила. Разумеется, этот восторг нельзя сравнивать с впечатлениями от оперного театра, но все-таки и он тоже был эстетическим и духоподъемным. Сияющий пол, выровненные в струнку кровати и тумбочки, строгое единообразие подушек и одеял, а главное — чистота, чистота! Бедный Вася встретил ее впервые в жизни и полюбил с первого взгляда и навсегда! Ни соринки, ни пылинки! Все отдраено до блеска, все на своем месте, все красиво, лаконично и разумно. Во всяком случае на первый взгляд. А мундир! А новые сапоги! Это ж уму непостижимо, какое великолепие!.. Не стоит смеяться над нашим маленьким Бочажком — эта милитаристская эстетика даже Пушкина способна была увлечь и вдохновить своей однообразной красивостью и воинственной живостью в стройно зыблемом строю.

Конечно, очарованного казармой Васю (само здание, кстати, было и в самом деле красивое и старинное, до революции в нем тоже располагалось юнкерское училище) со временем с неизбежностью настигали мелкие и обидные разочарования, но они так и не смогли до конца изуродовать светлый образ его первоначальной любви.

Мы училищ военных не оканчивали и о жизни курсантов, тем более в сороковых годах прошлого века, имеем самые смутные представления. Но зато в нашем распоряжении имеются надежные источники — дневники моего покойного папы, курсанта Днепропетровского артиллерийского училища как раз в то самое время. Обращаемся к ним и узнаем много интересного и даже шокируещего о папиной личной жизни, о девушках, с которыми он встречался и расставался, читаем длинные выписки из их писем, а также из «Клима Самгина», «Отверженных» и из лирики Степана Щипачева, узнаем со всеми подробностями, как прошли каникулы в станице Черноярской и городе Орджоникидзе, но об училище не узнаем ничего. Разве что сетования на злонравие кобылы по кличке Балерина, вверенной моему папе, но описать эту ненавистную Балерину и объяснить, чем она заслужила его ненависть, он так и не удосужился, только пишет о своей радости, когда наконец перешли на мехтягу, но и этой механической тяге тоже не нашлось места на страницах дневника. Только к концу третьей тетради папа, очевидно, спохватывается, понимает, что ничего о жизни советского курсанта из его записей не узнаешь, и пишет следующее:

«26 февраля 47 года.

Дни текут, сменяя друг друга, однообразные и быстрые, похожие, как близнецы, как штампованные детали одной и той же детали — жизни.