Генерал и его семья

Марш левой — два, три!
Марш левой — два, три!
Встань в ряды, товарищ, к нам, —
Ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам!

А по-немецки звучало еще лучше, но слишком уж похоже на гитлеровцев, с которыми, впрочем, мы вроде бы почему-то помирились:

Drum links, zwei, drei!
Drum links, zwei, drei!
Wo dein Platz, Genosse, ist!
Reih dich ein in die Arbeitereinheitsfront
Weil du auch ein Arbeiter bist.

Эту мелодию, помните, играет духовой оркестр у Германа в конце «Лапшина»? А мне самому она врезалась в память в исполнении Дмитрия Александровича Пригова, немного фальшивом, но экспрессивном и громком, так что наша соседка снизу пригрозила пожаловаться в милицию.

Чувство, воспламененное прекрасной учительницей, было светло и безгрешно. По сравнению с ним даже Степкины мечтания о далекой Милен Демонжо были грубо и бесстыдно чувственны, пожалуй, оно напоминало отношение Левы к беременной Анечке или даже пушкинского рыцаря бедного к Владычице небес.

И предложи ему какой-нибудь коварный колдун исполнить песнь торжествующей любви и наставить рога отважному летчику, Вася с негодованием бы отверг эротическое волшебство и накостылял бы магическому своднику, как дядьке Егору.

Хотя с рыцарем бедным я, наверное, лишканул. С большим основанием тут можно припомнить другое классическое стихотворение, похуже. Чудотворное воздействие, оказанное Эльзой на влюбленного ученика, было подобно тому, которое, если верить Маяковскому, футуристический текст произвел на упавшую лошадь:

И стоило жить и работать стоило!

Потому что все стало окончательно ясно и наглядно: вот оно — длинноногое коммунистическое завтра, а вот это — разящее сивухой, трухлявое и пакостное капиталистическое вчера! О чем тут может быть разговор? Не пищать! И точка. И никаких гвоздей!

Drum links, zwei, drei!
Drum links, zwei, drei!

Немного смущало и сбивало с толку то, что коминтерновские барабаны и горны никак не сочетались с певучими скрипками и тягучими виолончелями, с позолотой и сумраком оперного театра, со всеми этими ариями и увертюрами, с журчанием клавира и переливами меццо-сопрано. Пролетарий, проверяющий прицел, заряжающий ружье и шагающий на битву с капиталом, вряд ли понял и одобрил бы пристрастие комсомольца к романсу «Уж вечер. Облаков померкнули края».

Об этой дисгармонии Вася старался не думать, да и генерал-майор Бочажок тоже закрывал на нее глаза и подменял конфликтом классического и современного.

В конце концов, никто ведь не заставлял публично отрекаться от пронзенного стрелой Ленского, от полонеза Огинского и голосистого соловья. Совсем наоборот, с каждым годом Чайковского и Бетховена становилось все больше, и все громче звучала трансляция из Большого театра. И Ленин, между прочим, любил «Аппассионату» и называл ее нечеловеческой музыкой, хотя и оговаривался: от этой сонаты хочется людей по головке гладить, а надо не гладить, а бить! Вот то-то и оно — какое уж тут битье, какая беспощадность к врагам и предателям, если уши развешены и душа воспаряет неведомо куда.

Классическое искусство, разумеется, принадлежало народу, но что-то тут было не так, какая-то еле слышная фальшь беспокоила Васю, как-то не верилось до конца, что Клим Ворошилов и Семен Буденный действительно любят Фредерика Шопена, а он отвечает им взаимностью. И главное — Эльза Людвиговна, она ведь тоже была, кажется, несовместима с этими дореволюционными звуками. Трагический конфликт назревал не между чувством и долгом, а между двумя равно пылкими чувствами…

Но пищать ни в коем случае было нельзя!..

Егор Ватуткин умер, как и жил, — глупо и страшно, пошел пьяным до ветру и, несмотря на мороз, заснул, справляя большую нужду. Глядя на голожопый, припорошенный снежком труп своего врага, Вася злорадства не чувствовал, но и жалости не испытал.

Схоронив мужа, тетка протрезвела и притихла, но ударилась в еще большую, на взгляд Васи, дурь — стала молиться и каяться перед иконами темных, еле различимых в свете лампадки святых.

Церкви в селе давно не было, ее обезглавленные останки использовались как склад, поэтому бабки-богомолки, к которым примкнула Настасья, собирались по вечерам у Демьянихи. А на большие праздники ходили за пять верст в соседнее село. На них никто особого внимания не обращал, только посмеивались беззлобно, особенно над Васиной теткой: «Ох, Стакановка, много ж тебе отмаливать придется, гляди лоб не расшиби!»