Генерал и его семья

Эшелон, в котором он ехал на фронт, был атакован каким-то приблудным немецким самолетом, у которого и бомб-то не было, но пулеметная очередь прошила именно Васин вагон и попала именно в Васю. На этом боевой путь нашего героя завершился.

Конец войны и начало послевоенного периода советской истории рядовой Бочажок провел в госпиталях. Врачи сначала не верили, что он выживет, потом — что встанет с койки, потом — что сможет ходить без костылей, но упрямый и обозлившийся Вася смог.

И хотя генерал по всем писаным и неписаным законам являлся полноправным ветераном Великой Отечественной войны, сам он себя таковым не считал, на торжественных собраниях в День Победы не выступал и на уроки мужества в школу не ходил. И когда Травиата в одну из первых встреч спросила, где он воевал, Вася насупился и буркнул: «Нигде», даже не упомянув о том, что был смертельно ранен, и о том, какие муки ему пришлось вытерпеть.

И когда в Тикси командир радиолокационного полка Бочажок услышал со сцены клуба знаменитое стихотворение Твардовского «Я знаю, никакой моей вины // В том, что другие не пришли с войны…» (читал его участник смотра самодеятельности старшина Капустин), внезапно почувствовал этот командир, что у него перехватило горло и наворачиваются бабьи слезы, так что пришлось выйти из клуба покурить. Пелипенко потом его укорял: «Нельзя же так! Всем скучно, но надо же терпение иметь!»

— Это что — всё, что ли?

— Да нет, почему? Еще, даст Бог, будет и про Дронова, и про Травиату, и про Степку в Нальчике, и, наверное, про Тычка…

— Да я не об этом! Про войну ничего больше сказать не хотите?

— Про войну? Да вроде бы нет, не планировал ничего такого…

— Браво, Тимур Юрьевич! Ай, браво! Изумительная сдержанность! Никакой тебе фальсификации истории и пересмотра результатов, никакого литературного власовства, хоть на сайте Военно-исторического общества вывешивай…

— А, вы об этом…

— Об этом, об этом! О трусости и потакании…

— Господи! Да что ж такое?! Да вы же не лучше подполковника Пилипенко! Что вы тут идеологическую проработку мне устраиваете? Ну не был Василий Иванович в штрафбате, и в СМЕРШе не служил, и немок не насиловал, понимаете? И кур во время блокады не жрал…

— А почему? Почему? Почему он у вас такой гладенький? Почему боитесь правду написать?

— Да какую правду?! Что Сталин нисколько не лучше Гитлера, что ли? Ну, не лучше, а может, и похуже, ну и что? Я ведь не про Сталина и Гитлера пишу, да черт с ними, в конце-то концов, вернее, они с чертом на веки вечные, ну и все! Аминь…

Но вообще-то, может, вы и правы: я и впрямь побаиваюсь этой темы, не в смысле Мединского и его молодцев, а просто боюсь… как бы точнее это сказать?.. Хамова греха боюсь. Знаете, я ведь даже в поэме «Сквозь прощальные слезы», где все периоды советской истории обесславлены, о войне сказал только вот это:

Спой же песню мне, Клава Шульженко,
Над притихшею темной Москвой,
Над сожженной врагом деревенькой,
Над наградой и раной сквозной!

Спой, мой дядя семнадцатилетний,
В черной раме на белой стене…
Беззаветный герой, безответный,
Как с тобой-то разделаться мне?

Не умею я петь про такое,
Не умею, комдив, хоть убей!
Целовать бы мне знамя родное
У священной могилы твоей.

Не считайте меня коммунистом!!
И фашистом прошу не считать!
Эх, танкисты мои, гармонисты.
Спойте, братцы. Я буду молчать.

Пой, гармоника, пой, дорогая.
Я молчу. Только пули свистят.
Кровь родная, я все понимаю.
Сталинград, Сталинград, Сталинград.

Сталинград ведь!! Так что же мне делать?
Плакать плачу, а петь не могу…
В маскхалате своем красно-белом
Пой, пацан, на горячем снегу.

Сын полка, за кого же ты дрался?
Ну ответь, ну скажи — за кого?
С конармейскою шашкой бросался
За кого ты на «Тигр» броневой?

Впрочем, хватит! Ну хватит! Не надо,
Ну нельзя мне об этом, земляк!..
Ты стоишь у обугленной хаты,
Еле держишься на костылях.

Чарка горькая. Старый осколок.
Сталинград ведь, пойми — Сталинград!
Ты прости — мне нельзя про такое,
Про такое мне лучше молчать.