Генерал и его семья

И вот какой-то особенно шальной порыв этого ветра нежданно-негаданно налетел на московских гостей и сдул фуражку с генеральской головы. Это уже само по себе, согласитесь, смешно, но веселому ветру этого было мало. Генерал-лейтенант, как многие облысевшие, но еще хорохорящиеся мужчины, маскировал плешь отпущенными с одного виска волосами и как-то хитро укладывал эту длиннющую прядь спиралью и скреплял заколкой-невидимкой. Зачем немолодые и иногда совсем неглупые люди такое вытворяют, остается неразрешимой культурологической загадкой. Короче говоря, хулиганствующий ветер (видимо, тот самый отрок, который заголяет по самые плечи подол) налетел на московского генерала с таким азартом, что заколка не выдержала, и неправдоподобно длинный рыжеватый локон протянулся и затрепетал в воздухе, делая генерал-лейтенанта очень похожим на Тараса Бульбу, пленяемого ляхами, на иллюстрации художника С. Овчаренко, и взгляд был такой же злобный, только усов не хватало.

И ведь смеялся-то Василий Иванович не столько над генералом, сколько над Пилипенко, который помчался с удивительной для его комплекции скоростью вдогонку за уносимой ветром фуражкой! А вслед за начальстволюбивым политработником устремилась небольшая, но голосистая группа лохматых северных собак, вечно ошивающихся у здания аэропорта и обрадованных возможностью побегать и полаять…

Генерал-лейтенант, прижимая вырывающиеся волосы к яйцевидной голове, сказал только: «Веселый ты человек, полковник!» Но прозвучало это зловеще и обернулось впоследствии бесчисленными придирками и вопиюще несправедливым занижением оценок…

Хотя нет. Эту сценку мы, пожалуй, похерим. Не мог Василий Иванович так распуститься перед воинским начальством и проявить такую несдержанность и неуважение к старшему по званию, никак не мог, он бы, наверное, стоял с каменным лицом и продолжал бы рапортовать, как ни в чем ни бывало, что, быть может, московский генерал счел бы еще худшей издевкой. И мой папа, с которым на самом деле произошел этот комический случай, тоже не смеялся, вернее, смеялся, конечно, но уже дома, рассказывая и показывая маме и нам и генерала, и себя, и резвящихся собак.

С другой стороны, этот бьющийся на ветру оселедец был так внезапен и невероятен, а бегущий Пилипенко так нелеп, а Вася ведь и вправду очень смешлив. Не знаю даже…

Но, как бы там ни было, переезд в солнечную Грузию не состоялся. Чересчур уж сладкое это было место, чтобы отдавать его просто так, неизвестно кому, видимо, кто-то в Москве порадел родному человечку, а Василий Иванович никому из начальства родным не был и быть не намеревался.

Пришлось Бочажку прослужить в Тикси еще одну полярную ночь и вместо черноморского побережья поехать на берега сурового Вуснежа.

А ведь мог бы, мог бы Василий Иванович, веди он себя погибче и попроще, добиться в жизни большего, дойти, как говорится, до степеней известных, но нам с вами жалеть об этом не приходится, он ведь так к 1991 году, глядишь, и до министра обороны дослужился бы, и вряд ли тогда мы с Семой Файбисовичем и Левой Рубинштейном и прочими нелепыми защитниками Белого дома сумели бы отстоять нашу и вашу свободу в те незабываемые августовские ночи, погнал бы нас Бочажок без всякой жалости, ох, погнал бы, а может, и поубивал бы. Так что пусть уж лучше командует в своей Шулешме, слушает Рихтера и тоскует по пропащей дочери…

А когда по радио или телевидению Краснознаменный ансамбль исполнял знаменитую строевую песню Юрия Милютина и Марка Лиснянского, Василий Иванович всегда вспоминал своих друзей и думал, что это про них, про него, и Леньку, и Алиева, хотя тот и подшучивал над припевом этой песни: «Слушай, эти дети глухие, да?»

Шагает ночь к рассвету,
Труба зовет в поход,
Солдат Страны Советов
О Родине поет.
Безусые комбаты
Ведут своих орлят…
Когда поют солдаты —
Спокойно дети спят!

Глава двадцать восьмая

Что мне делать со смертью — не знаю.

З. Гиппиус

Василий Иванович знал, конечно, что смерть существует, что она неизбежна, не раз встречался с ней и в госпитале, и в других местах, но, пока она не пришла за Травиатой Захаровной, он и не догадывался, что вообще-то смерть противоестественна, что она не только сама лишена всякого смысла, но делает бессмысленной и жизнь, всю жизнь и все мироздание, и что смириться с нею человек не может и не должен. Язычники, даже самые добродетельные и мудрые, понимают это с трудом и ненадолго.

Да и христиане не всегда помнят о том, что «жало смерти» и «адова победа» — выражения синонимичные и взаимозаменяемые и что Господь воплотился не для того, чтоб читать нам морали и учреждать религиозные организации, а чтобы вырвать это жало из наглой всепожирающей пасти и взять реванш у этих победителей.