Генерал и его семья

Василий Иванович все думал, как на КПП будут таращиться на священника в его форменном головном уборе — как он там у них называется, тиара? — но поп поверх своего бабьего платья надел нормальную гражданскую одежду — рыжее пальтецо и серую кроличью шапку, совсем как у Степки. И портфель у него тоже был школьный, из потрескавшегося кожзаменителя.

Ехать было долго, и молчать всю дорогу было невежливо. Поэтому минут через двадцать Василий Иванович обернулся к своему странному пассажиру и спросил:

— А вы как священником стали?

— Я семинарию закончил.

— Семинарию?

— Духовную семинарию.

Василий Иванович помолчал и спросил:

— А это как считается, высшее образование?

— Да.

Василий Иванович не знал, о чем еще говорить, и задал вопрос совсем уж неуместный:

— А в армии служили?

— Нет.

— Понятно… У вас там что, военная кафедра была?

— В семинарии? Нет, что вы!.. — Попик подумал, что полковник в его ответе может усмотреть презрение к воинской службе и добавил: — Я до этого в МВТУ учился. Там военная кафедра была…

— В МВТУ? Надо же… И что — бросили?

— Нет, почему. Закончил. С красным дипломом. — Сказав это, попик подумал: «Ну что ты стелешься перед этим Скалозубом? Какая разница, какой у тебя диплом?»

— А что ж вас не распределили никуда?

— Я отработал сколько надо. На заводе.

— Ясно… А выглядите моложе… И что вы, действительно… — Василий Иванович не успел еще закончить вопрос, как попик с некоторым даже вызовом ответил:

— Да, действительно!

Больше они не говорили. Василий Иванович тупо глядел на грязный из-за оттепели бетон нескончаемой дороги, а скукожившийся на заднем сиденье попик — на потемневший вуснежский лед и на тяжелое, беспросветное небо.

Старуха Маркелова при их появлении вскочила со скамейки и бросилась к священнику, причитая: «Батюшка! Отец Михаил!» — и стала целовать ему руку. Майор Юдин, выгуливающий своего злобного песика, визжащего и рвущегося покусать незнакомца, остолбенел от этой невероятной сцены и забыл даже сказать Василию Ивановичу «Здравия желаю!».

Когда они вошли и раздевались в прихожей, из спальни послышался слабый, но явственный голос: «Вась, это ты?» Василий Иванович бросился к жене. Травиата Захаровна пришла в себя. Правда, ненадолго и в последний раз.

— Травушка! Травушка! Вот ты молодец какая! Вот умница! Ты, может, покушать хочешь, а? — радовался Бочажок и целовал невесомую маленькую руку.

— А Степа где?

— Степка в школе… Слушай… Я тут… Ты все бога поминала…

— Бога?

— Хуцау, Хуцау!

Травиата рассмеялась и тут же скривилась от боли.

— Что ты? Что? Корниенко позвать?

— Не надо, Вася. Ничего.

— Ну вот я и подумал… В общем, я тут тебе… священника привез…

— Что-о?

— Я думал…

— Ой, Вася!.. Ну ты совсем… Зачем священника-то?

— Соборовать… Обряд такой… Маркелова сказала…

— Ты с ума сошел… Какой обряд?.. Зачем?

— Я думал…

— Индюк тоже думал… Ну и чего теперь делать?

— Не знаю… Отвезу его… Заплачу что-нибудь…

— Да неудобно, Вась… Оторвал человека… Ему же обидно, наверное… А где он?

— Там вон, в коридоре…

— Ну позови его, неудобно… Чего ж теперь… Пусть уж сделает, что там у них полагается… Даже интересно… Ох, Вася, дурачок ты все-таки…

Василий Иванович вышел в прихожую. Поп уже разделся и даже разулся и смотрел на полковника вопросительно.

— Простите. Вот тапочки, — сказал Бочажок. — Проходите, пожалуйста.

Поп вошел и сказал:

— Здравствуйте!

Травиата Захаровна чуть не охнула от удивления. Господи, какой маленький!

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. Вы, может быть, чаю хотите с дороги?

Василий Иванович обрадовался:

— Я щас поставлю! А может быть, чего покрепче?

Поп ответил с неожиданной строгостью:

— Нет. Ничего не надо. Вас как зовут? — обратился он к болящей.

— Травиата Захаровна.

— Как, простите?

И Травиата Захаровна, и Василий Иванович уже привыкли к недоумению, которое вызывало это имя у новых знакомых. Сам Бочажок узнал разгадку сей антропонимической тайны еще в их первый разговор у вагонного окна в поезде «Москва — Нальчик»:

— У вас, наверное, родители очень оперу любят?

— Да нет, не очень… А, вы из-за имени, что ли?.. Это не они, это дядя Хазби из Ленинграда приехал, а он по какому-то обычаю имел право имя дать… Он у нас очень выпендриваться любит… А мама хотела Дзерассой назвать…

Как хорошо, что ни Вася, ни сама Травиата, ни ее погибший в 1942-м под Воронежем отец, ни чванливый дядя Хазби, ни Ревекка Лазаревна, вообще никто из окружающих людей не догадывался, что означает это звучное слово по-итальянски. Все считали, что это просто такое второе имя, а может, и фамилия несчастной оперной Виолетты. Заметим, что и моральный облик этой героини у советских людей особых сомнений не вызывал, из русского либретто никак не следовало, что она такая уж падшая женщина, просто жертва ханжеской буржуазной морали и предрассудков старика Жермона.

Один только Лева, когда Анечка рассказывала ему о покойной маме, поразился такому неосторожному выбору имени для кавказской женщины, но ничего, разумеется, не сказал, только подумал о том, как бы веселились его родители и язвительная Поли, узнав о генеральше с таким именем.

— А крестили вас как?

— Ой, меня не крестили.