Генерал и его семья

Фразу «Смертью смерть поправ» Василий Иванович, конечно, много раз слышал и читал в газетах, но был уверен, что это такое возвышенное и торжественное красное словцо, сочиненное политработниками, чтобы поминать и славить павших героев, и не предполагающее никакого действительного попрания неминучей гибели.

Болезнь Травиаты Захаровны была неожиданна, неизлечима и скоротечна. Василий Иванович сколько мог скрывал от жены страшный диагноз и сам пытался в него не верить, местные врачи ведь могли и ошибиться. Он засунул куда подальше весь свой гонор, стал хлопотать, названивал знакомым и не очень знакомым начальникам в Москву и добился, чтобы Травушку посмотрели настоящие специалисты, столичные светила. Все подтвердилось. Ей сделали операцию в госпитале имени Бурденко, но было уже поздно, было поздно.

Обычно об умирающих говорят: тает на глазах, но это метафора неточная, Травиата Захаровна скорее сгорала и обугливалась, темнела лицом, от которого остались только огромные врубелевские глаза и нос, тоже ставший огромным, и она глядела из копны своих полуседых волос удивленно и испуганно, словно какой-то мультипликационный галчонок или вороненок из гнезда.

Она уже не вставала, но Василий Иванович не понимал, как ей больно, пока однажды ночью она не закричала во тьме: «Вася! Вася! Я не могу больше! Я не могу! Васенька!»

Корниенко стал делать ей обезболивающие наркотические уколы (тогда еще не было таких садистских строгостей, как сейчас), и вскоре Травиата впала в забытье, никого уже не узнавала и целыми днями бредила, горячо и непонятно, по-осетински.

Степка плакал. Василий Иванович плакать себе не позволял, но вплотную приблизился к сумасшествию. Последующий рассказ покажет, в каком смятении и ужасе от собственного бессилия пребывал в эти скорбные дни командир дивизии.

Травиата Захаровна уже не бредила, лежала спокойно, не открывала глаза, только тихо постанывала и все повторяла:

— О, Хуцау, Хуцау… О, Хуцау, Хуцау…

По первоначальному плану Василий Иванович должен был, чтобы понять слова умирающей жены, призвать в качестве переводчика моего отца, полковника Запоева, который якобы был недавно переведен в Шулешму, в политотдел дивизии, и о котором мой герой знал только, что Юрий Кириллович по национальности осетин. Но, ближе познакомившись с Бочажком и полюбив его, я понял, что лучше им не встречаться, вряд ли бы они друг другу понравились, чересчур уж разными, а в чем-то и диаметрально противоположными были эти полковники.

Поэтому о том, что означает бесконечное повторение слова «Хуцау», Василий Иванович мог спросить только у Степки, тот ведь два года прожил у бабушки в Нальчике и после этого какое-то время хвастался знанием осетинского языка, обзывал Анечку «илгак» и «анадамаг», то есть «противная» и «бессовестная», и смешил маму идиомой «Хараги думаг!» — в буквальном переводе это ослиный хвост, а означает приблизительно «Черта с два!» или «Как бы не так!».

Когда Травиата Захаровна бредила и бесконечно с кем-то говорила на своем родном языке, зареванный Степка ничего разобрать не мог, но слово «Хуцау» он знал, так все время приговаривала Ревекка Лазаревна, и в первом тосте за осетинским столом это слово тоже присутствовало.

— Степ, что это мама говорит?

— Хуцау… Это ну как «Господи!», — сказал Степка.

— Господи?

— Ну бог. Господь бог…

— Она молится, что ли?

— Я не знаю…

Надо сказать, что к тому времени некоторые не в меру беспокойные и борзые советские граждане (в первую очередь зажравшаяся молодежь типа Анечки и меня) стали втихаря возвращаться к идеализму и поповщине. Оказалось, что удовлетворяться ответами Маркса-Энгельса на основной вопрос философии можно только под угрозой смертной казни, а поскольку таковой угрозы в рассматриваемый период уже давно не было, началось брожение умов.

И вот постепенно, сначала под воздействием Толстого-Достоевского, а то и вообще «Мастера и Маргариты» и рок-оперы «Jesus Christ Superstar», ну а потом и от чтения настоящей Библии, привезенной из загранкомандировок или сохраненной бабушками, стало, как в первые века, расти малое стадо, и Царь Небесный обходил, благословляя, если и не всю родную землю, то некоторые родные квартиры и бараки, и Благая Весть распространялась, перепечатывалась и ксерокопировалась, как самиздат, и чаялось грядущее торжество православия, и никому даже в кошмарном сне не могло привидеться, каким окажется это торжество, как легко смогут злобные дураки подменить Распятого за ны Бога на Его сусальную карикатуру, на Его обезьяну (прямо как в Нарнии!), и с какой готовностью воцерковившаяся Русь ответит на провокационный вопрос Соловьева: «Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?» Ну конечно же Ксеркса! Нам подавай великого и победоносного Ксеркса, ну и патриотичного Варраву, и благолепного Каиафу, и мудрого государственника Пилата! На кой черт нам Избитый, Оплеванный и Окровавленный Бог! Мы же не баптисты какие-нибудь.