Генерал и его семья

Отец Михаил посмотрел с укоризной на полковника и сказал:

— Ну как же я могу тогда таинство совершать? Я не могу…

Травиата Захаровна, которой стало еще жальче бедного попика, начала оправдываться:

— Понимаете, они тогда в Чиколе жили, отца туда направили, а это магометанское село, там церкви вообще нет… А отец был в партии, как бы он… — Травиате Захаровне показалось, что это бестактность, что она вроде бы дает понять служителю Бога, что нормальные люди ни в какого Бога верить не могут, и она поспешила добавить: — А мама у меня верующая.

Это была неправда. Ревекка Лазаревна хотя не была в буквальном смысле безбожницей, но и верующей ее назвать было никак нельзя, над соседкой по двору Карповной, богомольной русской старухой, она всегда беззлобно посмеивалась, так же как и над соседями-мусульманами. В общем, скептицизм и агностицизм с некоторыми рудиментами анимизма и идололатрии.

— Вы извините, что вас потревожили напрасно… Не сердитесь. Он не знал, хотел как лучше… Что ж делать, если в детстве не крестили…

— Креститься можно всегда. В любом возрасте, — сухо сказал поп, которому этот разговор стал так же тягостен, как и Бочажку.

— Ну, мне уж поздно… — слабо улыбнулась Травиата.

— Император Константин был крещен на смертном одре! — сказал отец Михаил уже с заметным раздражением и подумал о том, как все это глупо и напрасно, а его беременная матушка сейчас, наверное, волнуется и места себе не находит.

— Я не знаю, кто там и когда крестился… — начал Василий Иванович, который разозлился от бестактных слов «на смертном одре».

— Ну погоди, Вась…

Травиате Захаровне очень было жаль этого мальчика, такого худенького, такого невзрачного, в нелепой одежде, в очках, одна дужка которых была обмотана синей изолентой.

— Так что, вы говорите, что можно? А купель?

— Это необязательно… Конечно, можно, — сказал отец Михаил и подумал о неисповедимости путей, а Василий Иванович подумал, что все-таки был прав — она действительно хотела этого жалкого утешения, бедная моя, глупенькая моя!

Во время исполнения обряда Василий Иванович удивлялся странностям христианского вероучения и думал: «Хорошо хоть Степка в школе». И еще он думал, что идиот Юдин, наверное, растрезвонит об этом по всему гарнизону и придется отвечать за поступок, порочащий честь коммуниста и командира, ну и хрен с ними, в конце-то концов! Какая теперь разница.

Гарнизон действительно был скандализирован и долго обсуждал выходку полковника Бочажка. Но никаких взысканий и проработок по партийной линии не последовало. На следующее утро в кабинет Василия Ивановича явился начальник политотдела полковник Самохин и стал доверительно и задушевно разглагольствовать про то, что он все понимает, про исконные русские обычаи, про заветы отцов и дедов, про перегибы, которые допускались Сталиным и Хрущевым в антирелигиозной работе, про то, что наши иконы — бесценный вклад в сокровищницу мирового искусства и т. д. и т. п. Мурлыкал целый час, доведя молчащего Бочажка до умоисступления. Этот прогрессивный и сладкоречивый политработник сделал впоследствии блестящую карьеру, успел поприветствовать и горячо одобрить перестройку и даже при Ельцине сумел переиздать в «Воениздате» свою книгу (она же докторская диссертация) «Актуальные вопросы военно-патриотического воспитания советской молодежи в современных условиях», пришлось только в заглавии и тексте заменить «советскую» молодежь на «российскую».

Вот так Травиата Захаровна, подобно равноапостольному императору Константину Великому, крестилась перед самой смертью и, если верить божественному Данту, избежала посмертного заключения в печальном Лимбе, уготованном для праведных нехристей, и, я надеюсь, пребывает сейчас в райских обителях, хотя, может статься, она все еще в чистилище, искупает свои вольные и невольные прегрешения, медленно поднимается с уступа на уступ и неустанно славит Триединого Бога: «О Хуцау, Хуцау!»

Строгие православные читатели наверняка сочтут меня еретиком и отступником за эту малодушную надежду на католический Пургаторий, да и сам я недавно прочел «Рождение чистилища», где Ле Гофф подробно описывает изобретение европейскими умниками этого сомнительного места, но все равно мне без него мироздание кажется слишком жестким и жестоким, а посмертная судьба советских и постсоветских людей представляется абсолютно безнадежной…

Анечка на похороны опоздала, она не получила телеграммы, потому что ездила с Кириллом в Ригу, к его друзьям. Могла бы, кстати, и не ездить, то, что мама умирает, было ей известно. Она, как отец, на могиле не плакала, но дома, вечером, убирая вымытую посуду, посмотрела на деревянную, обгоревшую с одного угла лопатку для переворачивания пирогов и разрыдалась до истерики, Василий Иванович отпаивал ее коньяком.

Узнав о нечаянном крещении мамы, она сказала: «Ну и слава богу! Ты молодец, папка!» — и перед отлетом в Москву зашла в церковь к отцу Михаилу, поставила свечку и подала записку об упокоении души новопреставленной рабы Божией Анастасии — такое новое имя, к неудовольствию супруга, получила Травиата Захаровна.