Генерал и его семья

Ничего этого, как вы понимаете, не было. Это все Василий Иванович за какие-то считанные секунды, замахиваясь кнутом, себе навоображал, как герои советских комедий, Вицин, например, в «Женитьбе Бальзаминова» и Куравлев в «Живет такой парень» (кстати, и тот и другой себя как раз генералами представляли).

В скучной действительности Тычок после первого же удара присел от боли, обиженно замычал и потрусил восвояси, а генерал, отдав кнут салаге и еще раз сказав «Парадоксель!», вернулся в кабинет. Все снова было в порядке, все восстало в первоначальной стройности.

И подвига опять не получилось.

Он зверски тосковал по Анечке. Ярость и обида со временем утихли, остались тупая боль и недоумение. И хотя не было ничего комического в этом недоумении, все-таки оно было тем самым, описанным Д. А. Приговым в знаменитом стихотворении:

Шостакович наш Максим
Убежал в страну Германию.
Господи, ну что за мания
Убегать не к нам, а к ним,
И тем более в Германию!

И подумать если правильно,
То симфония отца
Ленинградская направлена
Против сына-подлеца
Теперь выходит что

Выходило, что Анечка, перейдя на сторону потенциального противника, тем самым сама превращалась в потенциальную противницу, и долг повелевал без суда и следствия выдворить ее из отцовского сердца и выслать из памяти. Как же так вышло, доча?

Портреты Ахматовой он сразу по получении страшного письма сорвал со стены и изодрал на клочки, а заодно уж и Степкиных Жуков, но прямоугольные следы вражеских изображений на старых, клеенных еще Травиатой Захаровной обоях наглядно обозначали ту неисцелимую порчу и всепроникающую заразу, которая погубила такую простую и хорошую жизнь в этих стенах.

А исторгнуть из сердца образ прекрасной изменницы и интернировать его куда-нибудь в подсознание сил не было. Как ее исторгнешь?

Василий Иванович не был, конечно, таким размазней, как папаша Горио, но и классицистическими добродетелями древнеримских отцов он тоже в полной мере не обладал и судить свою бессовестную дочу по всей строгости законов не мог. Отдавал себе отчет, что это малодушие, уклонение от исполнения долга и нарушение воинской дисциплины, неустанно устраивал сам себе выволочки и разносы, но поделать ничего было нельзя.

Один раз он даже расплакался.

Машка собиралась на сессию в Москву, и, видимо, Аня попросила ее привезти некоторые позабытые вещи. Василий Иванович с каменным лицом выслушал просьбу и сказал: «Да бери, что хочешь!» — но, когда Машка, собравшая какие-то дочкины тряпки, сверилась с письмом и спросила: «А еще книжку „Я помню чудное мгновение“», генерал злорадно ответил: «Перетопчется! Книжку ей! Это вообще не ее, это я матери подарил!» — и, раскрыв потрепанную антологию, показал надпись «Любимой жене с пожеланием, чтобы чудное мгновение длилось вечно! Вася». Машка спорить не стала и ушла.

Генерал стоял, как дурак, с этой книгой, сгорая от стыда и унижения: «Старый ты баран! Нашел чем отомстить! Молодец! Книжку у девочки отнял!» Он швырнул проклятую книгу на диван, и она открылась на Фете. Василий Иванович вспомнил, как они с Травушкой и Дроновым гадали в новогоднюю ночь, почему-то на «Коньке-горбунке», и как беременная Травушка расстроилась, когда Васе выпало: «Много, много непокою». Вася, разумеется, возразил: «Покой нам только снится!» — и, чтобы развеселить жену, сжульничал — Леньке выходило «Средний сын и так и сяк», а Бочажок прочел: «Младший вовсе был дурак!»

Генерал поднял якутскую антологию и посмотрел, что там ему выпало на этот раз:

Облаком волнистым
Пыль встает вдали;
Конный или пеший —
Не видать в пыли!

Вижу: кто-то скачет
На лихом коне.
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне!

Последние две строчки были такие неожиданные, что Василий Иванович столь же неожиданно заплакал. Ну не очень, конечно, не то чтобы прямо залился слезами, но несколько жгучих капель все ж таки выкатились и, кажется, были замечены Степкой, вошедшим, как всегда, некстати.

Но книжка и бабьи слезы — это что! Это мелочи! По-настоящему Василия Ивановича терзал стыд и угрызала совесть по иному, более серьезному поводу. Как только он отправил ту злобную и ультимативную телеграмму, выплеснул клокочущее негодование и немного охолонул, уже на обратном пути в поселок, представляя под красивую музыку из кинофильма «Метель», как дочка читает презрительное «Скатертью дорога», генерал вдруг понял, что он натворил, и ужаснулся содеянному!

Какие это он условия поставил? Он что, и вправду фашист, как Анечка тогда его обозвала? Сына у матери отнимать?

«Выбор Софи» тогда еще советским людям был неизвестен, но генерал и без этого осознал свое сходство с киношными гитлеровскими палачами. Как же он мог, как ему в его голову седую такое пришло?