Генерал и его семья

Ко дню рождения Сашки Василий Иванович окончательно изнемог, сдался и послал поздравительную телеграмму и денежный перевод, но деньги вскорости пришли обратно. Без всякого объяснительного сообщения.

Но и без слов было понятно: Анечка не только не осознала своей вины и не заламывала руки, но, судя по всему, еще больше остервенилась в своих яслях. Ну пусть бы не отвечала, но зачем же деньги-то возвращать? Он же ведь не ей, в конце концов, посылал, а Сашке! Что, он уже не может внуку подарок сделать?! Что ж, ему и вправду помирать, что ли?..

Ах, генерал, генерал, бедный мой мальчик…

Глава тридцатая

Он-то знал, что кончается лето,

Что подходят ненастные дни,

Что давно уж их песенка спета, —

То, что, к счастью, не знали они.

Н. Заболоцкий

Медленно и тяжко, со скрипом, с бесконечными остановками в чистом поле, но движется, движется к концу моя бедная книга. А я, представляете, только сейчас, недели две назад, сообразил наконец, откуда же взялся этот неожиданный и неотвязный генерал.

Мы сидели с Ленкой в кафе у автобусной станции в сербском райцентре Рача, куда пришли пешком из своего села за саженцами и за тонометром, чтобы мерить мне давление. Я называю это село нашим, хотя мы проводим в нем только отпуск, но уж больно оно нам нравится. Может, когда-нибудь, Бог даст, и вправду поселимся здесь, средь нив и пажитей сельскохозяйственной Шумадии, которая так напоминает мне Хоббитанию. Нам ведь для этого ничьи подписи не понадобятся, и не надо будет прощаться с Россией навсегда.

Солнце пробивалось между полосками жалюзи и напекало спину, в газированной воде таял лед. Официант, очень похожий и лицом, и комплекцией на сербского председника Вучича, рассказывал что-то смешное молодым мамашам, чьи дошкольные дети носились туда-сюда, но, к счастью, не орали. Рядом с нами пил пиво грустный толстяк, а у окна сидели уже знакомые нам ленивые полицайцы. Даже современная музыка была не такой уж противной и громкой…

Лена копалась в айфоне. В селе у нас интернета нет, так что ее можно понять. Я же, как обычно, мешал ей и ныл о том, что этот роман никуда не годится и никогда не кончится, что мне он принесет только позор, что интеллектуальцы меня засмеют, а простецы не поймут, что надо его бросить к херам собачьим, но ведь жалко, столько уже мучился etc. Лена, не отрываясь от айфона, добросовестно и привычно утешала.

Потом я подумал, что как-то уж чересчур самоуничижаюсь, вдруг жена поверит, что я и действительно такой лузер, и сказал, что зато я начал писать стихи, это будет начало новой книжки:

Солнечное утро
в начале октября.
Неужели это
тоже было зря?

Неужели так же,
как и все вообще,
синева такая
канула вотще?

Неужель бесцельно
ельник освещен,
и напрасен ясень,
и бессмыслен клен?

Неужели тополь
тоже просто так
и никто не подал
этот тайный знак?

И ничто не значили
лесопарк и я
этим утром солнечным
в начале октября?

Лена сказала, что очень хорошо и грустно, но похоже на Юнну Мориц.

— Чего? — возмутился я, да так громко, что все в кафе, включая остановившихся детей, на меня посмотрели. Лена улыбнулась заинтересовавшимся полицайцам и спросила:

— Чего ты орешь?.. Ну еще Розовский на «Культуре» с этим артистом пели:

Не бывает напрасным прекрасное,
Не растут даже в черном году
Клен напрасный и верба напрасная…

Я обозлился и сказал, что не знал такого (и правда не знал) и что у меня все равно лучше.

Лена сказала: «Конечно, лучше». И добавила: «И совсем на тебя прежнего не похоже». Знает, чем польстить. Она, видимо, надеялась, что теперь я отстану и дам ей ответить на письма. Но нет, я начал рассказывать, какие еще стихи будут в новой книжке — в основном про старость, и смерть, и чаянье воскресения мертвых — и что в конце будет стишок про это же самое утро с таким же ритмом и рифмовкой: «Солнечное утро в начале октября — было да застыло в капле янтаря. Бедненькими рифмами, плохоньким стишком…» Ну в смысле слова сохраняют все, особенно Бога. И потом через строфу — «Знаки и значенья, синева, листва, ясная прохлада, ветхие слова…» А последние две строчки будут: «Зарифмуй нас, Боже, в Царствии Твоем!»