Генерал и его семья

Вот наступила зима.
Падает хлопьями снег.
Ты мне сказала тогда,
Что зимней любви нет.

Но разве я виноват,
Что не встретил тебя весной?
Ты не хочешь меня понять,
Ты не хочешь побыть со мной.

И басовая партия, и, насколько я помню, гармония этого хита тимоновской средней школы были простодушно заимствованы из песни «Червонных гитар» «Не мув ниц»…

Заданный формат не позволит мне также с должной обстоятельностью ответить на вопрос, почему же при такой любви к музыке и при таком слухе Василий Иванович не выучился играть ни на одном музыкальном инструменте? Конечно, за пианино представить Бочажка трудно, а если все-таки представишь, картинка получится слишком уж юмористической, хватит, в конце концов, из моего генерала Петрушку делать, ну а говорить о гитаре вообще не приходится: к семиструнной он питал давнее отвращение из-за Леньки Дронова, а шестиструнную возненавидел из-за Степки и Жуков, но что мешало Василию Ивановичу выучиться и играть, например, на аккордеоне? Вот было бы ему утешение. Наверчивал бы себе полонез Огинского, и пассакалию Генделя, и «К Элизе», и «Ната-вальс», и другие пьесы из сборника «Любимая классика в простом переложении для баяна и аккордеона». Может, даже «Полет шмеля».

Да Бочажок и пробовал овладеть этим музыкальным инструментом, правда давно, еще в училище. У них в казарме был аккордеон, оставшийся от курсанта, погибшего по собственной дурости на учениях, еще до Васиного поступления. На нем никто не умел играть, хотя многие пытались, мучая нежный слух Бочажка. И вот он купил «Самоучитель игры на аккордеоне» и стал учиться. С клавишами на правой стороне он быстро освоился и скоро мог уже сам подбирать любимые мелодии, но кнопочки басов никак не давались. Нет никакого сомнения, что добросовестный и упрямый Вася вскоре преодолел бы эти трудности, но именно тонкий музыкальный слух, оскорбляемый нестройными и хриплыми звуками, вынудил его прекратить это издевательство над музыкой. Ну и то, что вся казарма это слышит и насмехается. Тут я его очень хорошо понимаю, я и сам в отчаянии оставил попытки научиться играть на аккордеоне, когда наша милая соседка сказала мне в лифте, что больше всего ей нравится, когда я исполняю «Естедей». А ведь я эту песню Жуков более-менее разучил только до припева, а дальше с басами все время путаюсь. А соседи за стенкой, выходит, все слышат, и можно себе представить, как им на самом деле это нравится и что они про меня говорят… А может, и сам инструмент у Васи был неисправен.

И много чего еще, кажущегося мне значительным и важным, останется в черновиках и фантазиях, но ничего не попишешь, надо с этим завязывать, а то получается, как в программе «Деньги» на телеканале «Дождь» (рекомендую, кстати, очень забавно и умно), там после титра «О чем мы вам не расскажем» начинают подробно и остроумно именно об этом рассказывать.

— А про собачку будет? — спросила Лена. Было непонятно, насколько она мне сочувствовала, выражения ее лица я различить не мог, были уже сумерки, только огонек сигареты, когда она затягивалась, освещал губы и нос.

— Тебе только собачка и интересна! — упрекнул я, как будто интересность моих персонажей и меня самого была чем-то безусловным, а отсутствие интереса было не моей бедой, а виной читательницы.

Мы сидели на террасе, не зажигая свет, Ленка пила черногорский «Вранец», а я мешал московскую водку с местным напитком «Коктой», мы глядели на теплую и темную землю и на быстро гаснущее оранжево-лиловое небо с двумя параллельными, уже расплывшимися следами улетевших куда-то самолетов и черными силуэтами соседских стогов.

Выставленные в открытое окно колонки закончили славить милосердие моцартовского Тита и негромко и томительно запели нам колыбельную Брамса: «Шля-афен, шля-афен!» Где-то во тьме лениво перебрехивались сербские собаки.

И восставшая из праха российская Софья Власьевна, и дивный новый мир Европейского союза были далеки и казались невероятны. Мы были в своем маленьком домике, чудом доставшемся нам, на своем клочке патриархальной чужой земли, который мы неумело, но старательно обустраивали, как совсем еще недавно Александр Исаевич Солженицын собирался обустроить нашу Родину.

Наступавшая ночь сулила смертным забвение печалей и отдых после праведных трудов, благолепие и благорастворение обволакивало и баюкало усталые тела. И только многомятежное и суетное писательское сердце не знало покоя и не давало его другим:

— А как ты думаешь, вставить из отцовского дневника про офицеров-гомосеков? Или это уж перебор?

— Я не знаю.

Глава тридцать первая

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

1 Коринфянам 13:8