Генерал и его семья

И так это все было странно, красиво и печально: эти позабытые стихи, это послеполуденное солнце на бокале толстяка и в Ленкиных волосах, и ее тихий и взволнованный голос, и мои жалкие литературные заботы, и тоненькие саженцы, прислоненные к подоконнику (…не я // увижу твой могучий поздний возраст…), и беготня сербских детей, и негромкая музыка (уже не современная, а старая югославская: «Дэвойко мала, пэсмо мого града…» в исполнении Джорджи Марьяновича, любимого некогда Травиатой Захаровной и презираемого Бочажком).

И таким это все показалось значительным и исполненным такого важного смысла, что я даже и пытаться не буду своими словами это значение выразить и этот смысл уловить, ничего все равно не получится.

— Ты уже совсем изнемогаешь? Еще пять минут, — сказала Лена. — Мне по работе нужно…

— Да ради бога. Только еще мне воды закажи.

— И кофе?

— Нэ, только воды.

— Са лэдом?

— Ага.

Вечером, когда мы сажали эти груши и розы в классических косых лучах солнца, я окончательно решил, что ничего страшного, если в романе рядышком окажутся два домашних животных, не только свирепое и опасное, но и хорошее. И что следующую главу я обязательно начну с этого лирического отступления.

Жалко только, что многое уже придуманное и увиденное придется похерить, книга не резиновая. И никто кроме меня не узнает, как великолепно Ленька Дронов танцевал с Травиатой вальс, как все любовались и завидовали, но, когда он в очередной раз подлетел, щелкнул каблуками и сказал, кривляясь: «Ангажирую вас!» — Травушка улыбнулась и покачала головой:

— Ты, Лень, прости, но не буду я больше с тобой танцевать. Васе это не нравится.

А поскольку хореографически неуклюжему Васе не очень нравилось и самому танцевать с Травиатой, впредь она плясала только дома с Анечкой, а потом и со Степкой.

И как модница и рукодельница Травиата пыталась принарядить аскетичного супруга, который даже в отпуск ехал в военной форме, а добравшись, облачался в растянутые треники и полукеды. Но Василий Иванович все ее предложения отвергал и только толстый и нарочито грубый свитер сразу же полюбил и носил его, уже прохудившийся и заштопанный на локтях, до конца нашей истории. О, если б он только знал, что этот мужественный предмет одежды был скопирован со знаменитого портрета Хемингуэя, которого Травушка, кажется, не читала, но полюбила за импозантную внешность.

И как Вася поначалу обижался на красавицу жену за то, что, как только появилась возможность, она стала покупать туфли на высоких каблуках, удивительная бестактность, и так ведь выше его, могла бы и сообразить, как это унижает мужское достоинство, но он из гордости об этом никогда не говорил, а потом привык и перестал обращать внимание. А Травиате Захаровне просто в голову не приходило, если б знала, отказалась бы, конечно, от этих шпилек.

Особенно жалко, что в беловую рукопись не вошло житье Степки в Нальчике у Ревекки Лазаревны в мифологизированном мною бабушкином дворе, заросшем по самую черепицу южной зеленью или преображенном за ночь недолгим кавказским снегом, и летний кинотеатр «Зеленый», в дощатых стенах которого были дырки и щели, и в них можно было бесплатно смотреть фильмы детям до шестнадцати, «Донскую повесть», например, с обольстительной Чурсиной. Мы с Сашкой Хвалько смотрели это кино сквозь одно отверстие, по очереди, и бессовестный Сашка уверял, что, когда была его очередь, показали все-все, даже на букву «П»! Я жадно приникал к расковырянной в стене дырке, но видел только мрачного артиста Леонова, нянчившегося с грудным младенцем.

И неодолимый, суеверный ужас, внушаемый хулиганами из Вольного аула, расположенного за речкой, в предгорье, их называли хазбатами, не знаю, что означает это слово. Интересно и странно, что русских в моем детстве в Кабардино-Балкарии звали (дразнили?) хохлами. Вот ведь как.

А однажды по тихой от июльского зноя улице Советской спускался пьяный мужчина и нес в авоське красные помидоры. У колонки он оступился и упал, да так неудачно, прямо на авоську. Сидя в пыли, пьяница долго разглядывал алое месиво, а потом сказал окружившим его насмешливым пацанятам, указывая на раздавленные помидоры: «Вот так вот и в жизни!» И все засмеялись, а я, хотя тоже смеялся, впервые был пронзен осознанием символического соответствия всего всему и красотою сопряжения далековатых идей.

И про вокально-инструментальный ансамбль «Альтаир» рассказать не получится, а ведь предполагалось, что ему будет посвящена целая глава, а то и две, потому что это я играл на той самой бас-гитаре, а мой покойный друг на ритм-гитаре и пел, а иногда и сам сочинял песни, но не очень популярные. В этом смысле удачливее был наш солист, Сережа Бессонов, чья композиция «Зимняя любовь» пользовалась у старшеклассниц большим успехом: