Генерал и его семья

«Здорово!» — сказала Лена, но я от нее все равно не отстал и пустился по понятным причинам расхваливать поздние стихи Пастернака и особенно Заболоцкого. Движимый стариковской солидарностью, договорился до того, что они мне нравятся больше ранних. Не все, конечно. Процитировал свое любимое — про шофера, глядящего на любовников. Увлекшись, расхваливал даже огонь, мерцающий в сосуде, — за дерзкий, хотя и не совсем удачный переход от некрасовской заправленной в трусы рубашонки к тютчевскому любомудрию.

— А еще меня в молодости поразило одно стихотворение, знаешь: «В Переделкине дача стояла»?

— Нет, не помню.

— Ну найди, все равно шаришься в своем интернете.

Лена нашла и по моей просьбе, наклонившись через столик, чтоб не слышали сербы, трогательно прочла. И раз уж я Асадова километрами цитировал, то и это стихотворение приведу полностью, может, вы его не помните:

В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал,
В перстеньке у того генерала
Незатейливый камень сверкал.

В дымных сумерках небо ночное,
Генерал у окошка сидит,
На колечко свое золотое,
Усмехаясь, подолгу глядит.

Вот уж первые капли упали,
Замолчали в кустах соловьи.
Вспоминаются курские дали,
Затяжные ночные бои.

Вспоминается та, что, прощаясь,
Не сказала ни слова в упрек,
Но, сквозь слезы ему улыбаясь,
С пальца этот сняла перстенек.

«Ты уедешь, — сказала майору, —
Может быть, повстречаешься с той,
Для которой окажется впору
Перстенек незатейливый мой.

Ты подаришь ей это колечко,
Мой горячий, мой белый опал,
Позабудешь, кого у крылечка,
Как безумный, всю ночь целовал…»

Жена перевела дух, а я самодовольно, словно речь шла о моих стихах, спросил: «Ну что? Нравится?»

Говорила — как в воду глядела,
Что сказала — и вправду сбылось,
Только той, что колечко надела,
До сих пор для него не нашлось.

Отсияли и высохли росы,
Отпылали и стихли бои,
Позабылись и черные косы,
И отпели в кустах соловьи.

Старый китель с утра разутюжен,
Серебрится в висках седина,
Ждет в столовой нетронутый ужин
С непочатой бутылкой вина.

Что прошло — то навеки пропало,
Что пропало — навек потерял…
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал.

Так вот вы откуда родом, Василий Иванович! С этой душещипательной дачи. Хотя вы и не старичок вовсе и не холостяк, но, похоже, именно эту, некогда запавшую в душу мелодию я и пытаюсь высвистать неумелыми своими губищами.

А Кушнеру этот романс совсем не нравится: «стихотворение как будто специально написано для пьяных вагонных песен со слезой и протянутой шапкой». Да не как будто, а специально! Чтоб в зеленых плакали и пели. А с протянутой шапкой, в некотором смысле, всякий сочинитель стоит и клянчит у читателя понимания и похвалы. Даже когда хамит и дразнит этого читателя капустой в усах и куцей Конституцией. А тут все честно, без кривляний. Поди попробуй такое сочини, замучаешься! Да еще так мастерски, чтобы 23-летний балбес, благоговеющий перед поздним Мандельштамом и Хлебниковым (Господи Боже мой, Хлебниковым!), который уже и любимого Блока отринул из-за недостаточной элитарности и экспериментальности, а пассажиров зеленых вагонов презирал и боялся, не говоря уж о советских генералах, чтоб такой вот трагикомический провинциальный эстет был этой архаической сентиментальностью разбужен, как выстрелом, пленен и обезоружен.

Да ведь и экспериментальности тут на самом-то деле побольше, чем в наивном будетлянском коверкании языка.

Похожий на Вучича официант спросил:

— Свэ у рэду? (Все нормально?)

— Свэ одлично! Хвала! (Все отлично, спасибо.) Молим рачун (счет, пожалуйста).