Генерал и его семья

Но, как сказано в стихотворении, которое я заучил наизусть и неустанно повторял, когда Света К. предпочла мне моего покойного друга, не помню уже, в 8-м или 9-м классе:

Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?

Жизнь стеганула Василия Ивановича очень грубо. В резком, неподкупном свете дня Василию Ивановичу вскоре открылась правда: сын его не только не похож на идеального мальчика в хорошеньком суворовском мундирчике или лихой бескозырке, но является его прямой противоположностью: во-первых, грязнуля (прочитав «Незнайку в Солнечном городе», Анечка стала дразнить братца Пачкулей Пестреньким), во-вторых, трусишка и врунишка, в-третьих, жадина-говядина и обжора (в Тикси Степка умудрился за какие-то полтора часа один сожрать всю посылку с яблоками из Нальчика), а главное и самое обидное — сын артиллериста оказался унылым и безнадежным троечником! «Уж лучше двоечником, лучше уж хулиганом был бы!» — иногда думал Василий Иванович, глядя на нелепого сынка.

Похоже, судьба проделала с генералом ту же штуку, что и с Н. Г. Чернышевским в романе «Дар»: если революционно-демократическому позитивисту она в наказание подсунула сынка, отмеченного декадентским безумием, то мужественному борцу с разгильдяйством достался патентованный раздолбай, типичный представитель тех, кого, как Василий Иванович сам однажды признался, он всю жизнь ненавидел и презирал.

Много тут было, впрочем, недоразумений и несправедливости, взгляд разочарованного отца был слишком сосредоточен на непривлекательной поверхности, в душевную глубь он проникнуть не умел, Бочажок ведь вообще проницательностью и тонкостью не отличался. Да и трудно было поверить в существование этих глубин, глядя на Степку — большеголового, носатого, неизменно сопливого, а от этого всегда с приоткрытым, как у дурака, ртом.

В описываемое время он еще и сутулился, как вопросительный знак, потому что за последний год вымахал так, что стал уже немного выше отца (Василий Иванович не преминул бы саркастически уточнить: «Не выше, а длиннее!»). В общем, чучело и чудо в перьях. Глаза только были красивые, большие и выразительные, как у мамы.

Несправедливости и поспешных суждений было, повторяю, много. Например, в случае, когда Бочажок особенно взбесился и вышел из себя от сыновней трусости, все обстояло ровно наоборот.

Дело было в Нальчике, в бабушкином дворе. Над пунцовыми георгинами жужжали пчелы, мужчины в китайских пижамах и майках играли в домино, Ревекка Лазаревна стирала, склонившись над выщербленным эмалированным тазом, а Василий Иванович в тени грецкого ореха читал газету. И вот, безобразно вопя и зажимая обеими руками яркую кровь из носа, вбегает Степка и бросается к отцу за помощью против хулиганов из красных домов (Отмщенья, государь, отмщенья!), но получает не помощь, а гневный и брезгливый нагоняй за отсутствие мужества и гордости. А ведь нос-то ему расквасили именно за мужество и гордость, за то, что он бесстрашно вступился за честь сердитого отца! Степка похвастался малознакомым и действительно хулиганистым пацанам, что у него отец — командир полка, думая этим поднять свой авторитет, но в ответ услышал глумливое: «Командир полка — нос до потолка! Уши до дверей! Сам как муравей!» И они орали это, приплясывая, пока Степка не обезумел и не бросился на них с кулаками.

Или с этой посылкой! Ну зачем, спрашивается, было провоцировать? Специально подсунули этот ящик ему под нос. Степка болел свинкой, лежал в кровати, читал «Голову профессора Доуэля», дома никого не было, вот он и тягал яблоки одно за другим. А когда рука его нащупала фанерное дно, он страшно перепугался, понял, что отец опять будет его ругать за обжорство и эгоизм, и в отчаянии решил, что лучше уж тогда съесть все до конца!

И балбесом Степка на самом деле не был, разве что с виду, да он, может, еще и поумнее вашей хваленой Аньки будет! «Мальчик очень способный, мог бы учиться на отлично, но такой несобранный, такой невнимательный. Ну и, конечно, лень-матушка…» — эти слова классной руководительницы не были в случае Степки обычной педагогической присказкой, подслащавшей родителям горькую правду, они отражали самое правду, которая, впрочем, тоже была не сахар.

Может быть, как раз многочисленность и разнонаправленность Степкиных способностей не давали ему толком проявить хотя бы одну из них. Задумчивость была его подруга, и мечтательность — утешение, и в грезах этих, широкоплечий и узкобедрый, как Трубадур, одной рукой обнимая Милен Демонжо, а другой — управляя дельтапланом (его ведь не так уж трудно сделать, нужны только рейки хорошие или алюминий), уносился Степка в какие-то невразумительные, но лучезарные дали и выси.

Генерал этого не понимал, злился, тревожился, отчаивался, иногда готов был, как Тарас Бульба, до смерти прибить позорного сынка, а иногда, вот как этим тихим утром, мучительно жалел своего бедного большеглазого балбеса.