Генерал и его семья

Она заметно похудела, но ей это скорее идет, а вот взгляд нехороший, этакая смесь упрямства и покорности, видимо, сильно устала. Сашка капризничает, просится на руки, а у нее тяжеленная сумка с продуктами. Они уже проехали свои четыре остановки в переполненном трамвае, какой-то мужик уступил ей место, и она рисовала Сашке на запотевшем стекле человечков и зайчиков, осталось пройти совсем чуть-чуть.

Тяжко ей было с непривычки, она ведь и в самом деле была набалованной папенькиной дочкой, принчипессой Турандот, но Анечка на удивление стойко преодолевала тяготы и лишения советского быта, все эти стирки, готовки, очереди, поликлиники, жэки, будь они неладны, и снова очереди, очереди, очереди, всю эту каждодневную отупляющую дребедень. Василий Иванович в этом смысле мог бы гордиться дочкой — слабину она не давала, нюни не распускала и в общем-то не пищала. И не позволяла себе срываться ни на сыне, ни на муже. Ну кроме одного раза.

Она ведь даже с чужими, сопливыми и плаксивыми детишками на работе была заботлива и старательно ласкова (на самом деле, разумеется, брезговала и ненавидела). И с заведующей была предельно вежлива и спокойна, чем доводила эту вздорную бабу до красного каления.

Лева, конечно, ей помогал как мог, особенно теперь, когда по вечерам не уходил лабать в свой ресторан. Оставил он этот выгодный промысел, приносящий не только приличные деньги, но и продовольственные ништяки, по настоянию Анечки. Ей с самого начала не нравилась эта работа, она ведь как ни пыжилась, оставалась во многом провинциальной советской девочкой, ресторан у нее все еще ассоциировался с пороком и даже развратом. И, надо сказать, в некотором смысле она была права: ошивающиеся в этом кабаке жрицы любви (и профессионалки, и любительницы) сразу же обратили внимание на симпатичного и интеллигентного клавишника. И хотя деньги были очень нужны, на ее зарплату и Левину стипендию прожить было невозможно, Аня все-таки настояла, чтобы молодой супруг покинул злачное место и довольствовался обычными студенческими подработками.

Характерно, что, когда Лева, подрядившись на какую-то базу, стырил по примеру других грузчиков целую сумку югославского куриного супа в пакетиках, щепетильная женушка не сочла это чем-то порочным, назвала Блюменбаума добытчиком и с удовольствием уплетала этот суп, «вексельная честность», о которой с презрением говорили славянофилы, в советской России не почиталась даже западниками.

Они все еще любили друг друга. Потом будет всякое, будут даже измены, дело однажды дойдет до развода, и брак их будет спасен Сашкой, который со всей подростковой жестокостью скажет матери: «Ты как хочешь, а я отца не брошу!» Но пока что молодые тела все еще не могли насытиться друг другом, а в душах сияла память о том лете, об их озере, о неудобном, горячем катамаране, о разноцветном сквозь мокрые ресницы солнце, о неподвижных и пышных кучевых облаках, особенно об одном, похожем на Льва Толстого, лежащего навзничь, тень от которого накрывала и солдатскую купальню, и офицерский пляж, и березовую рощу.

Серьезно поссорились они за все это время только один раз, и вспоминать об этом Анечке стыдно. Лева где-то урвал сборник повестей Трифонова, прочел за одну ночь и стал с энтузиазмом расхваливать и рекомендовать жене.

Дикую реакцию Анечки можно отчасти оправдать тем, что именно в этот день она написала и отправила в Шулешму то ужасное письмо. И как-то так в ее воспаленном мозгу получалось, что если Трифонов хороший писатель, то зачем же они уезжают? И зачем было писать отцу?

Поэтому она сказала с немотивированной грубостью:

— Говно твой Трифонов!

— Ну ты ж не читала!

— Во-первых, читала. В серии «Пламенные революционеры» про пламенных народовольцев. — (Не могу передать, с какой это было сказано интонацией!) — А во-вторых… позволь тебе напомнить слова Салтыкова-Щедрина. — Лева напрягся, потому что Щедрина толком не читал, смутно помнил только органчик у кого-то в голове, ну и мужика, который двух генералов прокормил. А Анечка, сузив от ненависти глаза, отчеканила: — «Я — русский литератор и потому имею две рабские привычки: во-первых, писать иносказательно и, во-вторых, трепетать!»

Не стоит и говорить, насколько это было несправедливо и неуместно. Как раз Трифонов рабскими иносказаниями вовсе не злоупотреблял. Но если применить эту цитату к поздней советской культуре вообще, нельзя не подивиться щедринской прозорливости. Дальше еще точнее: