Генерал и его семья

«Привычке писать иносказательно я обязан дореформенному цензурному ведомству. Оно до такой степени терзало русскую литературу, как будто поклялось стереть ее с лица земли. Но литература упорствовала в желании жить и потому прибегала к обманным средствам. Она и сама преисполнилась рабьим духом и заразила тем же духом читателей. С одной стороны, появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная, рабская манера писать, которая может быть названа езоповскою, — манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств. Цензурное ведомство скрежетало зубами, но, ввиду всеобщей мистификации, чувствовало себя бессильным и делало беспрерывные по службе упущения. Публика рабски восторженно хохотала».

Именно так советская публика и хохотала, и хихикала. И именно в такой манере творило прогрессивное крыло ресторана ЦДЛ и ресторана ВТО. Как пел Булат Шалвович: «Мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает!»

Щедрин вообще уникальный случай в истории литературы — злободневный и злобный сатирик, в своей тенденциозности и партийности доходящий до прямого очернительства, едва ли не до клеветы, оказался на самом деле пророком и, может быть, визионером, с непостижимой точностью описывающим грядущие ужасы и гнусности — потому что Угрюм-Бурчеев, может, и писался как карикатура на Николая I Палкина, но оказался-то коммунистом!

Даже знаменитый советский анекдот «Это твоя Родина, сынок!» сочинен на самом деле Салтыковым-Щедриным, только у него это говорит не крыса, а кротиха. И про нашу современную идиллию он тоже много понаписал.

А на какую запредельную духовную высоту взмывали подчас носители этого эзопова языка, можно судить по рассказу одного из так называемых прорабов перестройки, я фамилии не помню, вальяжный такой, бородатый. В телевизионном интервью он рассказывал, как тяжело пережил высылку академика Сахарова в Горький. Стерпеть такое было невозможно. Надо было что-то сделать, как-то ответить на произвол властей. Но как? Решение пришло само собой, вам до такого никогда не додуматься — нужно незамедлительно снять для образовательного телеканала программу о лицейской дружбе, противопоставить, так сказать, благородные идеалы свободолюбия преступлениям тоталитаризма. И сняли. И показали. Прямо без всякого страха — вот вам Кюхля, вот вам Пущин! Понимаете? Тираноборцы! Декабристы тогда вообще были в ходу.

Анечка вообще была мастерица выискивать антисоветские цитаты у классиков, даже у Гомера, которого она (с сокращениями, конечно) пыталась читать Сашке вместо сказок — затея не такая уж безумная, если разобраться. Неэффективность советской экономики объяснялась следующими строками «Одиссеи»:

Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу он сам не возьмется охотой:
Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет…

Лева за Трифонова обиделся и сказал:

— Твоя нетерпимость…

— А не надо терпеть всякие гадости! — не дав ему договорить, выкрикнула Анечка.

— А тебе не кажется…

— Не кажется!! Плохо, что тебе кажется, что коммунистическая пропаганда…

— Ну это уже сумасшествие какое-то!

— Что-что?! Сумасшествие?! Ты сам сумасшедший, если можешь так спокойно…

— Да ты хоть понимаешь, что вот это и есть самый настоящий большевизм?

— Ах, большевизм?!

Они еще долго орали, не слушая друг друга, удивительно, что Сашка не проснулся, наконец Анечка разревелась:

— А никто тебя не заставляет жить с сумасшедшей большевичкой! Я завтра же покупаю билет!

Лева ничего не ответил, демонстративно снял трубку, набрал номер приятеля и громко спросил: «Можно у тебя переночевать?» Он не успел на пересадку и долго вышагивал, постепенно остывая, по темным улицам. Приятель побежал покупать водку у таксистов, но когда вернулся с криком: «Гусары, радуйтесь — вино!» — Лева, успевший за это время позвонить Анечке, попросил у него взаймы, поймал частника и вернулся к своей зареванной большевичке.

Когда их навестила Машка Штоколова, Анечка, едва дождавшись, чтобы подруга наконец заткнулась для переведения духа, спросила с кривоватой усмешечкой:

— Ну, как там его превосходительство?

— Кто?

— Папаша мой.

— Я не знаю… Хорошо, наверное… А Степку я часто вижу! Их недавно директор стричься послал, всю их джаз-банду, сказал, что не пустит в школу, ну ты ж его знаешь! И, представляешь, они решили все постричься налысо, ну как протест. Пошли в парикмахерскую, и первый правда постригся, а остальные посмотрели на него и не стали. Вот он один и ходит, как дурак, стриженый. Я Степке сказала, что они непорядочно поступили.