Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

— Где я?

Свистяще-шипящие звуки не могли быть её голосом, но были.

— В больнице. Всё хорошо, доченька моя! Теперь всё будет хорошо! — Мама смеялась и плакала одновременно.

— Пожалуй, хватит, — сказал кто-то ещё. Невнятная фигура с чужим мужским басом. — Она устала. Пусть отдохнёт, ещё наговоритесь.

Дина хотела возразить, сказать, что ничего не понимает и пусть ей объяснят, почему она оказалась снова в больнице, но веки вдруг стали тяжёлыми, а шум в ушах усилился. Она не могла сопротивляться — вместе с болью исчезло ощущение тела, и только мысль билась с наползающей темнотой ещё какое-то время. Одна-единственная мысль: «Я должна…».

Действительность возвращалась медленно, постепенно. Первым прояснилось зрение. Дина просто открыла глаза и увидела мамино лицо — похудевшее, бледное. Повернула голову — неожиданно трудное действие — и поняла, что палата совсем не похожа на ту, где она лежала раньше.

— Диночка, — прошептала мама, — всё хорошо.

Ей хотелось бы в это поверить, но боль и слабость не позволяли. Как может быть «всё хорошо», если даже пошевелить губами — уже труд? И всё же Дина попробовала:

— Что со мной? Почему я здесь?

Говорить было тяжело. Слова застревали в горле и на языке, речь, больше похожая на шёпот, оказалась куда более невнятной, чем мысли, но мама поняла.

— Ты… упала.

Упала? Снова? Дина не помнила, чтобы снова садилась на лошадь. Она помнила другое — никогда больше! Да и Гардемарина ведь продали… Она закрыла глаза, пытаясь обнаружить в памяти момент падения, но там был только один, тот, из-за которого она провела в больнице столько времени в первый раз… Растерянная, она с трудом повернула голову и посмотрела на маму. А может, выздоровление ей просто привиделось в бреду? И изуродованное лицо? Может быть, она просто до сих пор в больнице?

— Что? — всполошилась мама, увидев, как Дина пытается приподняться, силясь что-то сказать.

— Сколько я здесь? — выдавила она, едва шевеля языком.

— Почти две недели. Ты была в коме. Успокойся, малыш. Ты поправишься…

— Я упала с Гардемарина?

Дина отчётливо помнила, как приближались к лицу жерди второго барьера.

— Нет, что ты? — почему-то испугалась мама. — С балкона.

Дина почувствовала себя очень усталой. И раздражённой. Как можно упасть с застеклённой лоджии? Она совершенно ничего не понимала. Хотелось пить и отчаянно болела рука. И обе ноги. И живот. Она закрыла глаза.

Ночью в палате было тихо. Из приоткрытой двери падала узкая дорожка света, разделившая пол на две неравные половины. Дина сумела приподнять голову. К левой руке тянулась трубочка от капельницы; правая, неподвижная, была накрыта чем-то белым и выглядела безобразно толстой. Одна нога торчала из-под одеяла и смотрела пальцами в потолок, подвешенная к металлической загогулине в изголовье кровати. Всё остальное, кроме пальцев, пряталось в гипсовом кожухе.

Поверить в то, что она пытается рассмотреть именно себя — свои руки и ноги — оказалось почти невозможно. Это как же нужно было упасть?

Дверь открылась, полоска света стала шире, потом пропала, заслонённая крупной фигурой.

— Ой! Очнулась, — обрадованно прошептала фигура, подходя к кровати.

Дина сощурилась, но разглядеть её не смогла — свет из коридора обрисовывал только широкий женский силуэт.

— Пить? — слабо попросила девушка.

— Разве что чуточку. Губы смочить, — неуверенно согласилась женщина. — Уж в тебя столько льют, что от жажды не помрёшь. Да ты вообще — живучая, с седьмого-то этажа…

Она говорила что-то ещё, но Дина больше не слушала.

Обычный листок бумаги в клетку, выдранный из тетради по химии, лежит перед ней на столе. «Папа, мама…» написано в верхнем ряду клеток. И ничего больше. Четыре предыдущих варианта записки, изорванные на мелкие клочки, отправлены в корзину для бумаг, под стол. Оказалось, не так-то просто объяснить родителям то, что она собирается сделать. А объяснить нужно. Дина мучительно подбирает правильные слова. «Я так больше не могу? Я не смогу? Нет. Не то. Это не жизнь?» А что такое жизнь?