Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Вползающее в суженное пространство улицы, вздымающееся непроницаемое облако замерло, не прекращая реветь.

Дина продолжала идти, изо всех сил зажимая уши. Ей казалось, что ещё немного, и голова просто лопнет, как перезрелый арбуз. Когда до клубящейся субстанции осталась какая-нибудь пара шагов, она сообразила, что кричит. Кричит во всё горло, не слыша себя:

— Убирайся прочь, тварь! Он не твой! Он не самоубийца! Пошла прочь! Прочь! Прочь! Ещё не вечер, ещё не твоё время! Пошла прочь!

За спиной, в десятке метров от моста через Мойку корчился Алекс, за Мойкой и Невой лежала единственная дорога домой, в нормальный человеческий мир, где никакие монстры не лезут изо всех щелей вопя, как взбесившиеся пожарные машины! Показалось, что вместо пары шагов она сделала все пять, а туманная завеса так и висела на том же расстоянии. Страх совсем отступил, уступая ярости — Дина вложила в свой крик всё отчаяние, весь гнев. Мало того, что Алекс пока ничего не вспомнил и её затея грозила провалиться, так ещё и эта тварь пытается отобрать у них единственный шанс!

— Провались ты пропадом! Сгинь!

Тьма, нависшая над её головой, как готовая разбиться о берег волна, помедлила, а потом обрушилась на Дину непомерной тяжестью. Сплюснула, выбивая воздух из легких, проглотила с утробным рёвом и… выплюнула, отпрянув.

Дина пошатнулась, со всхлипом вдохнула и застыла, решив, что не выдержали барабанные перепонки и она оглохла. Но рёв не затих, он просто прекратился, словно где-то нажали кнопку, которая выключила звук. Туманная стена посветлела, поредела и растаяла прямо перед изумлённой и ошарашенной Диной.

Глава 5. Остинато

Остинато — многократное повторение в музыкальном произведении. какого-либо мелодического или только ритмического оборота. Сочетается со свободным развитием в остальных голосах, выполняет важную формообразующую роль.

«Сумасшедшая! Зачем ты это сделала? Ты что, не понимаешь, что можешь не вернуться никогда?» — ничего этого он Дине не сказал. А хотелось. Хотелось наорать на неё за отчаянную глупость, которую она совершила. Он был одновременно зол, расстроен и безмерно счастлив видеть её снова, а кроме того, на самом-самом краешке сознания проснулась и заворочалась надежда. Та самая, которая заставляла выходить в город каждое утро и искать тех, кому было можно помочь. И он помогал им вспоминать, надеясь, что вдруг и сам, действительно, сможет что-нибудь вспомнить.

Бешеный рывок от Исаакиевской площади к Римского-Корсакова, где, по словам Дины, был его дом, нисколько не помог воспоминаниям. Как и имя, казавшееся совершенно чужим. Он привык считать себя Аликвисом, ему нравилось Динино «Алекс», а вот какой-то «Лёша» не вызвал ничего, кроме недоумения. Всю дорогу он пытался осмыслить, примерить на себя её слова. Кома? Почему? Не верить Дине он не мог, а поверить не получалось…

Стараясь угнаться за стремительно несущейся вперёд девушкой, он не переставал думать. Кома многое объясняла. Многое, но не всё. И принять такое объяснение было сложнее, чем просто поверить. Но самым страшным было то, от чего не переставало заходиться сердце. Они едва не разминулись! Если бы Дина появилась чуть позже или он вышел сразу, как и собирался, они никогда бы больше не встретились! Аликвис машинально прижал руку к плотному свёртку в кармане жилета. «Спасибо, Доктор! Книга помогла, хоть и не так, как ты ожидал».

«Твой дом», — сообщила Дина. В её глазах пряталось затаённое ожидание. Аликвис тоскливо огляделся. Ничто не отозвалось в душе на это заявление. Дом как дом. Старый, с облупленной штукатуркой, облезлый и унылый. Если со стороны улицы его как-то украшали полукруглые эркеры и лепнина, то во дворе все архитектурные излишества отсутствовали напрочь.

Дина ждала, придерживая дверь парадного. В её позе читалось нетерпение, а он всё никак не мог решиться. Впервые за долгое время вернулось чувство страха, острое, почти забытое. Аликвис с трудом заставил себя пойти вперед, но, перешагивая порог, едва не упал и на секунду закрыл глаза — закружилась голова.

Он нерешительно поднимался по истоптанным ступенькам лестницы. Звуки шагов гулко отдавались в пустом пространстве и шуршащим эхом улетали на верхние этажи. Высокий, метра в три с половиной потолок на узкой лестничной площадке тонул в сумраке, но дверь в квартиру была освещена из окна напротив. Верхний край арочного проёма до половины поднимался над площадкой, и солнце светило прямо на облупившуюся коричневую краску двери через грязное стекло.

«Кв. 19» — было написано в рамке кривого серого прямоугольника, много раз обведённого вокруг малярами, перекрашивавшими дверь. Той серой краске было лет семьдесят, если не больше. Бабушка не позволяла закрасить надпись, пока оставалась жива — она пережила за этой дверью блокаду…