Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Воспоминание подействовало как удар. Аликвис растерянно моргнул и в два шага дошёл до прикрытой двустворчатой двери. Здесь — бабушкина комната, но он помнил её совершенно другой! Нет высокой железной кровати с «шишечками» (сколько раз он попадался на отвинчивании заманчивых блестящих шариков!), нет тумбочки на резных ножках, на которой стоял накрытый салфеткой телевизор «Луч» — маленький неработающий уродец. Нет большого платяного шкафа, где он маленьким прятался иногда среди бабушкиных вещей, пропахших какими-то травами.

Аликвис попятился и не сел — рухнул на широкую тахту. Бабушка умерла, когда ему исполнилось восемь. Сразу после дня рождения внука. Эта комната уже давно стала его комнатой…

Дина застыла на пороге и уважительно посмотрела на большой письменный стол — единственную вещь, которая стояла у окна, сколько он себя помнил.

— Ого! Вот это монстр!

Стол был огромным, дубовым, потемневшим от времени. Ярко-зелёное сукно укрывало стекло. Этот стол — единственное, что пережило здесь блокаду вместе с бабушкой и её младшим братом, умершим от дистрофии. Стол принадлежал их отцу, погибшему на войне.

— Бабуль, а бабуль? — он дёргает бабушку за подол сиреневой юбки.

Она сердито оборачивается — терпеть не может такой фамильярности, по её же словам.

— Алексей, я пять раз повторила — вымой руки! Что за ребёнок?

— Я вымыл, бабуль! — Лёша протягивает вперёд ладошки, ещё влажные.

— Тогда садись за стол!

— Нет, ты расскажи про фамилию, — требует Лёша, карабкаясь на высокий стул.

— Про фамилию…

Бабушка замирает, взгляд у неё становится отрешённым. Это всегда срабатывает, особенно если она сварила гороховый суп, который — «Лёша! Ешь! Не кривляйся!» — он ненавидит.

Можно возить ложкой по тарелке, можно болтать ногами, можно подпереть руками голову, поставив локти на стол — она ничего не заметит. Главное — слушать о том, откуда пошёл славный род Давыдченко…

— Динка! Я вспомнил! Мой прапрадед, Давыдченко Михаил Афанасьевич, был известным хирургом, а прадед — преподавателем в консерватории! Деда я никогда не видел, и бабушка о нём молчала. И даже фамилия у неё так и осталась девичьей. После блокады она не могла иметь детей и маму удочерила, потому что сама в доме малютки работала…

Лёшка вскочил, метнулся к дверям, вернулся к столу зачем-то. Паркет под ногами знакомо поскрипывал.

— Мама! — воскликнул он. — Мама, — повторил неуверенно.

— Погоди, Алекс, не суетись. Пошли в её комнату? — Дина не дала панике разыграться.

— Да!

Он подхватился и выскочил в коридор.

…мама хохочет. Заразительно, как девчонка. Закидывая голову так, что отстёгивается пластмассовая заколка и волосы рассыпаются по плечам. Папа стоит, преклонив одно колено, шапка — набок, в зубах — роза на длинном толстом стебле. Глаза искрятся смехом, но лицо серьёзное. В руке неизвестно откуда (наверняка — с антресоли) выкопанный зелёный пластмассовый меч, которым Лёшка играл, когда ему и пяти ещё не было. Вместо бурки на папиных плечах старая бабушкина шуба из загадочного зверя «мутона». Сама бабушка смотрит на «это безобразие», скрестив на груди сухонькие руки и качая головой. У мамы — день рождения, вот они и дурачатся. Папа маму заново сватает, по горским обычаям…

Он умер через три месяца от инфаркта. «Совсем молодой», — шептали старушки во дворе.