Гений места, рождающий гениев

По мнению Ленина, интеллигенция: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу»65.

По мнению Троцкого: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть невозможно»66.

Помимо высланных было немало бежавших.

В Финляндию ушло до 8 тысяч человек после поражения Кронштадтского восстания и захвата красными Кронштадта. По разным оценкам, по льду Финского залива из самого Петербурга зимой 1921 и 1922 годов ушли до 20 тысяч человек. Это все нелегальная эмиграция, а были ведь и уехавшие легально. Их число сравнимо с нелегальными беженцами: порядка 20–30 тысяч человек.

Некоторые оказались в эмиграции вообще почти анекдотично: появление границы с Финляндией сделало «эмигрантами» всех, кто оказался к северу от этой границы. Илья Ефимович Репин (1844–1930) при всем желании не мог бы уехать в Финляндию в 1918-м – там бушевала «местная» гражданская война – не менее страшная, чем в России. В 1920 он смог поселиться на своей даче, оказавшейся теперь на финской территории. А за своими вещами в Петроград послал кухарку.

Немало людей уехало из Петербурга вполне легально, в том числе и Спесивцев. Павла Николаевича власти даже пытались уговаривать: специалисты в области естественных наук ценились, их старались удерживать. Высылали-то гуманитарную интеллигенцию. Коммунисты искренне поклонялись науке и считали, что все данные гуманитарных наук надо заменить бредом Карла Маркса, Ленина… А естественные науки – оставить.

Прадеду даже ставили в пример Тимирязева: пожилой Климент Аркадьевич Тимирязев яростно поддерживал большевиков, за что и был ими почти канонизирован. Лично знаком был с Дарвиным! Борец за эволюционную теорию! И притом «наш»…

Действительно, К. А. Тимирязев с большим энтузиазмом поддерживал Октябрьский переворот. В 1920 году он послал Ленину один из экземпляров своей книги «Наука и демократия», где в посвятительной надписи сообщал о «счастье быть его [Ленина] современником и свидетелем его славной деятельности».

Впрочем, был Тимирязев сторонником не диктатуры пролетариата, а либеральной демократии. Советскую власть он рассматривал именно как переход к демократии. А молитвенное отношение большевиков к науке полагал залогом все той же самой демократии.

«Только наука и демократия, по самому существу своему враждебны войне, ибо как наука, так и труд одинаково нуждаются в спокойной обстановке. Наука, опирающаяся на демократию, и сильная наукой демократия – вот то, что принесет с собой мир народам»67.

Прадед, по сведениям моего названного дяди, Александра Александровича Федорова, отнесся к «положительному примеру» с большим юмором. Сказал, что если достигнет 80 лет и переживет «удар», то станет сговорчивей.

Интересно использование простонародного слова «удар». Тимирязев в 1909 году перенес инсульт, с тех пор у него была парализованы левая рука и нога. В научной среде нередко считали, что с тех пор он «со странностями». Восторг Тимирязева насчет большевиков и его странная вера в них как предтеч демократии трактовались как одна из «странностей». А прадед уехал.

В Стокгольме он, несмотря на возраст в 56, лет был устроен очень неплохо: энтомологом на Королевской лесной опытной станции.

Роман Николаевич Редлих рассказывал мне, что встречал прадеда в Праге в 1928 году: тогда правительство Чехословакии во главе с Масариком стало создавать Русский университет.

По-видимому, интеллигентная часть чехов испытывала чувство неловкости и вины за поведение чехов в России 1918–1920 годов: предавшие Колчака, они вывезли из России огромные богатства, в том числе изрядную часть золотого запаса Российской империи, захваченного генералом Пепеляевым в Казани в 1918 году.

Идея Русского университета состояла в том, чтобы ковать кадры для будущей послесоветской России. По словам Романа Николаевича, «что-то у него [Павла Спесивцева – А. Б.] с Русским университетом не заладилось». Видимо, чтение лекций по энтомологии не предусматривалось, а прадед, узкий специалист, не захотел или не смог читать более широкие курсы.

Во всяком случае, в Россию он никогда больше не вернулся. Легальный эмигрант, он и из эмиграции продолжал публиковать в России свои произведения.68Впрочем, некоторые книги советского времени – переиздания69. Печатался он и в Швеции, изучая энтомофауну Швеции70.

С коллегами в Лесном институте и с моей бабушкой, своей племянницей, переписывался до 1935 года. После прихода к власти Гитлера переписку прекратили, а прадедушка, Василий Егорович, сжег все письма Спесивцева из Швеции.

Живя в Стокгольме, Павел Николаевич очень тосковал и несколько раз просил свою племянницу, мою бабушку, послать ему в письме лист киевского каштана. Послала ли она такой лист или нет, я не знаю.