Гении неба

В вагоне уже стало людно. И тут я уловил на себе полузабытый пристальный взгляд. Кто-то целеустремленно изучал мою внешность. Я почувствовал раздражение, встал и протолкался к двери, делая вид, что буду сходить именно на Маяковской. Человек придвинулся. Это была женщина, я уловил ее грубые духи, дурнопахнущую косметику. То есть терранину она могла показаться даже тонкой, что-то этакое мускусно-арабское. В вагоне подземки пахло людьми: одеколонами и подгоревшим мясом, колбасой и жевачками, косметикой и автолом — наверное, от какого-то автолюбителя или слесаря. Женщина за спиной глубоко вздыхала, отчего я сделал вывод, что сердце у нее никудышное. Дрянное сердце. На станции я вышел и тут же вернулся в вагон. Женщина не отстала. Я немного встревожился, сложил пальцы как надо, подавая сигнал «я-свой!», но это не произвело никакого эффекта. Вот тогда я наконец встревожился по настоящему. На станции Горьковской я вышел, прошел немного вперед, резко развернулся и наконец посмотрел на нее… Я не знал эту даму. Она сделала еще шаг и наткнулась на мой колючий взгляд:

— Вы преследуете меня? Что Вам нужно?

— Мне?

— Из вас неважный сыщик. Вы непрофессионал? — вполголоса сказал я, глядя на лицо средних лет, могущее кому-то постарше моего показаться даже привлекательным. Она сделала еще шаг и опустила глаза. Она не ушла. Она ничего не говорила. Она не вела себя так, как вела бы себя нормальная обычная женщина. Мы стояли на перроне, как будто знакомые, ожидающие поезда. Я еще раз осмотрел ее лицо, неброское платье, зонтик в руке — ничего необычного. Дама снова глубоко вздохнула, наконец заговорила:

— Простите, ради бога, дело в том, что я парфюмер, с фабрики «Красная Москва». У вас такой запах. Что это за одеколон?

— «Балаф», — машинально ответил я, — Франция, середина девяностых.

И прикусил язык. Но женщина ничего не заметила. Она певуче проговорила:

— «Бала-аф»! Это, кажется, означает «шрам»?

— Не знаю, — нечестно ответил я.

— Простите еще раз, — сказала она, покраснела и уехала в первом же поезде, оставив меня в задумчивости. Тогда я сел в вагон Серпуховской линии, доехал куда надо, посмеиваясь своему казусу, позвонил кому надо снизу здания:

— Мне б Найденову, это ее внук говорит.

Сквозь потрескивание наушника телефона — автомата прорезался профессионально бодрый голос сотрудника Конторы Глубокого Бурения:

— А, Андрей! Ей что-то нездоровится. Она дома. Ты заедешь к ней? Тогда передавай привет, чтобы она выздоравливала поскорее и вообще без нее тут все дела стоят! Ты звони, звони, если что!

— Ладно, — сказал я и положил трубку. Добираться традиционным транспортом еще и до бабушки совсем не хотелось. Поэтому я просто вызвал компьютерную карту Москвы, показал координаты и шагнул сразу на лестничную площадку перед ее квартирой. Позвонил своим звонком, услышал мягкие шаги и родной голос:

— Привет, резидент. Заходи. Что у нас нового?

— В городе — не знаю. Честно говоря, у меня сейчас несколько иные интересы. Перемены касаются в основном личного фронта. Кстати, что это у тебя со здоровьем? Не нужна ли профессиональная помощь?

— Знаешь ли, — она хитро покосилась на меня, — Вообще-то со здоровьем все олл райт, я просто не желаю больше участвовать в политических игрищах.

— Аналогично, — серьезно сказал я, вызвав ее легкую полуулыбку, — А знаешь откуда я знаю о твоих серьезных хворях? От Ершова! Он просил передать, что без тебя им никак, и грозился, кажется, вечером заехать.

— Спасибо за предупреждение. К вечеру я разболеюсь не на шутку, — пошутила она, покосившись на отключенный телефон, — Ты будешь, как всегда, кофе?

— Еще бы! Но помилуйте, сударыня, вам, с вашим хрупким здоровьем! — театрально вскричал я.

— Иногда мне кажется, что я вас всех переживу. Ну разве что для любимого внука сделаю исключение.

— И это, товарищи, правильно! — изобразил я Сталина, затягиваясь из несуществующей трубки. Бабашка рассмеялась и ушла колдовать. На кухню, над своим особенным кофе. Она ушла на кухню, а я по кошачьи обошел по периметру ее аккуратную, не захламленную лишними вещами гостинную, подошел к музыкальному центру, что привезли бабушке из Германии, включил его и поставил пластинку.

Кибернетический голос произнес «Революшн!», ему ответило искусственное эхо и начался концерт «Революция» неистового маэстро Жана-Мишеля Жара. Я упал в кресло и отдался музыке, славно исполняемой изделием фирмы «Грюндиг».

Когда Жара сменил спокойный ручеек Дебюсси, бабушка появилась в комнате и приуменьшила громкость:

— Кофе готов, музыкальная пауза состоялась, теперь можешь выкладывать свои новости. Вот пепельница, сигареты. Ты ничего не имеешь против «CAMEL»?

— Угу, то есть ничего. Так вот. Держитесь за кресла, наш аероплан разваливается прямо в воздухе! Я решил узаконить свои отношения с одной или двумя чертовски приятными дамами. Дамы не возражают. Кофе у тебя как всегда — по высшему классу!

— А где твои девочки? — спокойно отреагировала бабушка. Я подмигнул ей:

— Уно моменто, сеньора!

— Они нашего круга, эти девочки? — спросила она еще. Я расхохотался: