Генрика

– Я с тобой! – забываясь от горя, шептала Аленка. – Не уходи, я ведь тоже уйду с тобой!

Не боялась уйти, и ушла бы вместе, а надежда теплилась:777 старухе с косой уносить двоих, тяжелее…

***

Придя в себя, не могла найти себе места Аленка и стала тщательно мыть окна. «Не ленись это делать, – всегда говорила мама, – в доме будет светлее. Хорошее настроение входит к нам через чистые стекла…»

– Алеша… – закончив, присела Аленка, рядом. – Так как ты, никогда и никто – никогда, понимаешь, меня не трогал …

Закрытые веки Алеши, его выдавали – он слышал…

– Не знаю, понять не могу, отчего? Хотел он дружить со мной, было, Алеша. И поцеловаться, на выпускном ко мне лез… я ему отказала. Но так, чтоб руками…

Из сумятицы слов она выбирала лучшие, но вдруг ощутила – обрыв. Нить обрывалась. «Всё!» – опустились Аленкины руки.

Он открыл глаза, горячей рукой нашел ее руку:

– Алена, не бойся. Тебя я сумею понять, всегда! Это правда – всегда…

Не обрывалась нить…

***

– Чего такой, дутый? Обидел кто-то?

Юрка, руки в карманы, подбородком, как взнузданный, дернул и отвернулся.

– Что ты молчишь? Где был? У Аленки?

– Да.

– Ну, так, – усмехнулся отец, – теперь потрепал ей холку?

– Отец! – прошипел Юрка, – Говорил уже, нет!

– А что злишься? Вздорная, не дает?

– Она замужем. Понял?

– Во, как! Ага. И за кем же?

– За Тулиным Лехой.

– Тулиным?

– Да, Лехой Тулиным. Она, я так помню, его и хотела, всегда…

– Во к!… – чуть зуб не сломал, стиснул челюсти Осип Палыч.

***

– Пашка, Никита – за мной, хватит водку лакать! – дал команду Палыч, – Винтовки, – добавил он зло, – не забудьте, вояки!

«Дети! – сердился на сына, – Чего б понимали в жизни?! Ему – дай всё, а он? Говорить уважительно с батькой, так и на это– дуля! А дальше что будет?»

Никита, – полицай-недоумок, и нынче кирзу, по-колхозному носит. Разношенные, широченные голенища сапог, хлюп-и-хлюп – хлюпают по ногам, нервируют Палыча. Не понять, дураку, что ушам Осип Палыча мерзко. Мозгов не хватает и не хватит, пока не убьют!

– А куда мы, Палыч?

– Куда? Врагов бить. Забыл, кому служим? Не все ж самогонку по бабам трусить!

– Ну, если надо… А сил у нас хватит?

Осип Павлович остановился и от пяток до кепки промерил Никиту недобрым взглядом

– Я, ради бога… Мое дело – во, – ноготок на мизинце, не больше, – поспешно ответил Никита, – Прикажешь, сделаю!

«Пёс!» – оценил Осип Палыч, и сплюнул.

«Во, жизнь! – подумал Никита, – Этот – по морде бы дал, просто так. А из немцев – любой: Айн момент, нате, руссишь, по харе! А наши?»

Свинья вспоминалась – как-то видел на бойне… Сбила погонщиков с ног – и бежать! Говорят же, что чуют, когда их на убой ведут. Сотни идут, а эта – сбежала. Глупо: от смерти и от человека – а особенно, если те заодно, сбежать невозможно! Догнали несчастную. Били, пинали свинью ногами, с места срывали железными крючьями. Избили, всю искололи; сил – ни у той, ни у них. А все равно – умирать по-свински свинья не хотела. Не видел Никита, чем кончилось: вряд ли своими ногами пошла на убой. Утащили волоком…

Свиньей в тупике, казался себе самому Никита. Несчастно живая, расставив передние ноги, держалась та из последних сил и тянула морду ноздрями в небо…

«И так же со мной… – думал нынче Никита, – Может сейчас же: придем на место и все… А нет – все равно нам с Пашкой – тупик! С немцами, пока голова во хмелю, считать себя человеком можно: потому что живой. Да не вечно же быть во хмею! И немцы не вечны на нашей земле: чует нутро, если Москвы в первый год не взяли – их песенка спета… Осип Палыч, Никита, Пашка – какие они друзья немцам?! Так – спасители собственной шкуры, приспособленцы. Приспособленцы живут хорошо, но недолго! У таких людей, своих на своей земле нет – они сами на ней чужие…»

«Говорят же, – вспомнил свинью Никита, – бык-провокатор, или свинья-провокатор, есть. Вожаки на конвейерах бойни. Пока за собой других водят – живы, естественно, сыты. Но ведь поведут, точно также, их! Поведут… Черт его знает, как мы, а вот Палыч – в петле, по итогу, болтаться будет!»

От вида висящего в перспективе Палыча, становилось легче…

«С похмелья хворает, скотина! – помня, что мог дать Никите по морде, подумал Палыч, – А до войны – не пил. Да теперь по-трезвому мыслить – свихнется каждый. Пусть пьет, жизнь под откос полетела у всех. Но, взять меня – больше ста кил. Мне два стакана – милая шутка! И три стакана. А тому – двести граммов махнул – уже есть! Ему это вес, это тяжесть, он от нее– уже тряпка. Дурак и такой как Никита, не могут понять: тяжесть безвредна, когда ее выдержит тело. А душа – какой с нее спрос? Кто видел, чтобы вагон, например, разгружали не люди, а души? Поповская выдумка это – душа. Однако, за что бить Никитку?»

Уже близко у дома Аленки, Палыч вдруг остановился: Задумался, обернулся к своим:

– Паш, ты трезвый. Вон, домик видишь? – и указал совершенно в другую сторону.

– Ну?

– Флигель, в саду. Там, как я знаю, засел партизан раненый, чуешь?