Генрика

«Аленушка, девочка, как ты права!» Маме стыдно за неприязнь, не скрытую в разговоре с Аленкой: «Что, посмотрела? Он нужен тебе? Кому он такой теперь нужен!» А будь он сегодня не у Аленки, а дома!» Мама смахнула слезу, посмотрела на солнце, которое только что, пол-часа назад, могло навсегда закатиться…

Слепящее солнце, как тонкие пленки насквозь, пробивало веки, рисуя причудливые картины. Уходящий Семеныч, убитый на эшафоте, обернулся к ней издали: «Видишь, Елена, убили меня – это значит, Алешке теперь только жить. На войну ему больше дороги нет! Нету – он твой, с чистым сердцем, Елена!»

***

«Вот, жаль! А была б ты молочницей партизанской…» – вздохнул Осип Палыч, думая о Воронцовой. Карл Брегер его бы не понял, а Юрка – да что ему, Юрке? Привык получать удовольствие даром…

– Ты, Алевтина, не знаешь, чего я пришел? А подумай! Тебе, жить захочешь, думать придется. И крепко!

Знать, зачем пришел в дом полицай, невозможно. А если сказал, что придется думать, то это может значить: «все – твоя песенка спета!» Он хочет! А слушать и думать – не царское дело, не будет! Он, весовщик сатанинский – с удовольствием, понемногу любит навешивать страх: А захочет – и сразу к стенке!

– Ты не забыла, – высверлив взглядом, спросил Осип Палыч, – где-твой-то?

– Осип Палыч, да ты ж…

– Я спросил, не забыла?

– Да нет, ну…

– Какой тебе ну? Какой ну!

– На фронте он, Осип Павлович, как и у всех.

– Вот! – пригнул первый палец начальник полиции, – А сынок? – второй палец пригнул Осип Палыч. – И до каких это пор, Алевтина? – еще один палец готов был залечь, – До каких, говорю, я терпеть это буду?

– Осип Павлович, Вы же… О, господи, Палыч, так что же? А как нам? У всех, ты же знаешь, все там – мужики! Осип Палыч…

– Я, Алевтина, всё знаю!

– Ну, вот! А мы что…

– А Рейху, башка твоя дурья, ущерб от твоих мужиков. Они морды им квасят на фронте!

– Все же им квасят…

– Что? Чего ты грубишь? – передернулся Палыч.

И через стол, тяжело, залепил Алевтине пощечину.

– Что? – подождав, спросил снова, – Повторишь, может, что они там, мужики твои с немцами делают, а?

– Да, но немцы, за это не трогают баб… – пряча лицо и слезу на щеках, – не заткнулась, – сказала своё, Алевтина…

«Упрямая, знает, что все одно обломаю! Чего добивается, курьи мозги? Чего лезет?» – зверел Осип Палыч.

– Не трогают, дура, пока я не велю. А велю, Алевтина! Слухи дошли, что стучали в окошко к тебе, молочка партизаны просили. Просили, змеиные дети! Да ты вон, еще им яичек вынесла. А?

– Господи! – шепотом отозвалась Алевтина.

«Душа, может, в пятки, а злится: глянь-ка… Размазать ее… А злится!»

– Вот так, партизанский пособник! Ну, может, пойду я? Да пусть тебя немцы не тронут теперь? Дай-то бог им, сердечным, здоровья. Мне-то что? На все воля божья!

Глазами, над битой щекой, прошла Алевтина по кругу, в себя заглянула, подумала:

– Ты, Осип Палыч, ведь знаешь. В окно постучат, кто такие – не скажут. Вам вот не дай – вы убьете! Да так и они. Куда мне деваться? Дала молока им, давала… Но, ведь не враги же мы с Ниной для Рейха! Тебе не враги…

– Вот то и болит голова, за вас, баб непутевых. Жалей вас, – да чего ради? Что мне с этого? Холодно, горячо?

Алевтина вытерла слезы, сложила руки на стол. Бледная, темень в глазах; молчит – ненавидит Палыча!

– Ну, по-доброму, вижу, не хочешь. Даже не понимаешь! Пойду я, а сказкам твоим: «дай – не дай» – комендант пусть поверит! А я посмотрю.

Это был приговор.

– Чего тебе? – глухо спросила она.

– Мне? Ничего! Тебя вздернуть – у немца рука не отсохнет. А дочка?

– Что, дочка? – ужаснулась Алевтина.

– А что? Да каюк без тебя ей! Сама должна думать.

Осип Палыч сложил ногу на ногу и покачал, не спеша до блеска начищенным сапогом. Мыкнул, и сипло поинтересовался:

– Н, вот и где же она? – показал головой и глазами в комнату: – А?

– Да… – как неживая, ответила Алевтина.

– Пусть там и сидит. Значит, пусть… А вот там, – кивнул он на улицу, – Юрка мается, сын мой. А чего он мается – пусть идет к ней. Развеют тоску, вместе с Нинкой. Не вразумела? А ты вразумей, вразумей, Алевтина! Выйдет Юрка довольный – забуду. Тогда все забуду. А Нинке твоей не убудет! Ты поняла?

– Скотина! – услышал он шип змеиный сквозь зубы, – А я? Ты меня уж давай, слышишь? Меня! А её-то – ребенка… Не тронь! Это мне все равно! А ребенок? Ребенок же, изверг ты, Палыч!

– Вот именно, что всё равно! Ну а мне-то, какой же цимус? На тебя, извини, и не встанет.

Осип Палыч поднялся, готовый еще раз ударить – и даже прикладом, если та вдруг полезет в защиту ребенка.

Но та не могла: «отплыла». «И то хорошо, – вздохнул Осип Палыч, – что под рукой ничего у ней нет! А плюнет – убью! Немцам обоих отдам!»

– Эй! – слышит с улицы Юрка, – Кому говорят? Давай, быстро, сюда!

Аленка вот, жаль…

Да Аленка вот, жаль – «партизанской молочницей» не была. Ни родных, ни коровы: никак, ни с какого боку не подкатить к ней – сирота…