Генрих VIII. Казнь

Что видел юноша перед тем, как принуждён был волей отца что ни день являться в суд? Какие беды сокрушали его? Какие несчастья закалили юную, выросшую в неведенье душу?

Безвременная кончина матери явилась тяжким, непоправимым, но единственным горем. Единственным несчастьем была суровая воля отца.

Вот и всё.

Мальчик жил в трудолюбивой, достаточной, благополучной семье и знал только честных, бережливых, в высшей степени благородных людей, которые жили своими трудами и благоговели не столько перед неумолимым законом, сколько перед высокими и справедливыми заповедями Христа.

Ни в скромном родительском доме, ни в роскошном Ламбетском дворце, ни в бедной студенческой келье не явилось даже случайно предположения, что можно украсть или убить человека из-за горсти монет, клочка земли или пропавшей овцы. Нигде не встречал ни воров, ни убийц, всего лишь изредка слышал о них, и эти люди представлялись уродами или чудовищами, похожими скорее на исчадия ада, вроде тех, что искусные мастера издавна изображали на церковной стене в назидание слабым прихожанам.

Теперь увидел их своими глазами. В действительности убийцы и воры оказались простыми людьми, без особых примет, без позорного клейма преступления.

Они сидели на скамье подсудимых или стоя выслушивали суровый, нередко губительный приговор, и ничто не говорило ему, кроме неопровержимых улик, чтобы эти обыкновенные люди могли сделать то, за что их клеймили, отправляли на галеры или на виселицу.

Он был ошеломлён и раздавлен, терял голову, с замиранием сердца наблюдая этот вседневный кошмар. Спокойно слышать не мог, когда в классе, приступая к пространному разбирательству только что прослушанных дел, обнаруживал вдруг, что зверский удар топором с неумелым сокрытием кровавых улик в неглубоком соседнем ручье представлял собой всего-навсего юридический казус, имевший классификацию и порядковый номер статьи.

Утратил покой. Может быть, навсегда. Подозрительно оглядывал встречных и поперечных. Он? Или тот? Металась и никла его беспомощная душа, возделанная античной словесностью. Ему грезилась то рука, сбивавшая камнем амбарный замок, то спрятанный за пазухой нож. Камень был тяжёлым и грязным, а лезвие страшно блестело во тьме.

В исступлении иногда бормотал, часто вслух, если оставался один:

— Скрежет ненависти повсюду. Повсюду бормотание зависти, злобы. Повсюду боготворят своё чрево и служат только ему, позабыв о душе. Ибо дьявол властвует над людьми.

Так юноша увидел несчастных, погибавших у всех на глазах, может быть, уже бесповоротно.

Несчастны бедные, когда они имеют только на хлеб или вовсе не имеют на хлеб, когда они ежечасно унижены, ежечасно оскорблены, когда сами презирают и мучат себя, когда силой обстоятельств и слабостью духа склоняются к преступлению, лишь бы избавиться от холода, голода, оскорблений и мук.

Несчастны также богатые, когда слишком много имеют, чтобы спокойно уснуть, даже забрав сплошными решётками узкие окна, когда их душит низменный страх потерять то, что излишне для человека и христианина, когда им вечно мало того, что у них уже есть, когда их алчные души разъедает тщеславие, когда жаждут иметь ещё больше и тоже в жажде своей неизбежно склоняются к преступлению.

Все несчастны, и многие, слишком многие по этой причине преступны, если не в исполнении, то хотя бы в намерении, и по этой причине ещё больше несчастны.

Все мы, решительно все, попали в магический круг. Все вертимся, лишённые собственной воли, в этом неодолимом дьявольском круге.

Все страдаем.

Страдаем нещадно.

Глядеть на эти страданья и продолжать жить как ни в чём не бывало?

Он не мог. Его нежная, мягкая, отзывчивая душа, облагороженная чтением древних философов и рассказами Гроцина, страдала за них, страдала совместно с ними, страдала, может быть, даже больше, чем страдали они, доведённые до отупения, одни бедностью, другие богатством, ибо притерпелись к порокам и преступлениям, сделали правилом грех, приучились относиться к себе снисходительно, прощая себе прегрешения ради денег, земель и овец, находя поддержку в губительной мысли о том, что все мы таковы, что так уж устроена жизнь.

Однако лично его, отца, его дом пороки и преступленья обошли стороной.

Ни во что недозволенное, тем паче преступное он не был замешан.

Как же мог привыкнуть к недозволенному и преступному, даже если бы захотел, ибо многие грешные души о тернии жизни набили мозоли, а он свежей, от крытой душой окунулся в самую мерзкую житейскую грязь.

И больно, и страшно, и зябко становилось ему наблюдать эту жизнь. В его представлении она была ненормальна, уклонилась с пути, предписанного Христом. Всё запуталось в ней. Всё было нечисто и ложно. Эта жизнь неминуемо шла к катастрофе, ибо долгое время подобная мерзость преступления и греха длиться никак не могла, должна была рухнуть, провалиться куда-то от чрезмерности прегрешений, испепелиться, исчезнуть, да и могла каждый миг провалиться куда-нибудь в тартарары.