Генрих VIII. Казнь

Не ведал, каким именно способом разразится эта беда, но был убеждён, что разразится у него на глазах, если бедные и богатые не остановятся в бешенстве алчности, если не поймут погибельности её и сами не переломят себя, ежечасно, ежеминутно ставя в пример себе то, чему учил нас Христос.

А что же делать ему?

Сложить руки и ждать?

Сидеть сложа руки не умел.

Но что мог сделать в двадцать два года, не заняв положения в обществе, не приобретя ни авторитета, ни власти?

Ему нужна была помощь. Он нуждался в мудром совете.

Так после долгого перерыва отправился к Мортону.

Неуютно, тревожно стало ему в Ламбетском дворце. Гулко раздавались каблуки башмаков в опустевших покоях. Знакомая мебель была сдвинута с мест.

В глубоком молчании старый слуга провёл его в кабинет.

В любимом кресле наполовину лежал, наполовину сидел непривычного вида, ссохшийся, помертвелый человек. Когда-то спокойное, но живое лицо сделалось маленьким, желтоватым и равнодушным к земному, точно застыло, закостенело. Под глазами широко расползлись чёрные тени. Светлые глаза, вспыхивавшие когда-то страстями, острым умом, потускнели и, казалось, не видели уже ничего.

Вместо алой кардинальской мантии на нём был теперь толстый белый халат. На ручках кресла лежала доска. На доске разместились серебряные тарелки и любимая чаша всё того же вина. В исхудалой, почти детской ручонке была зажата серебряная четырёхзубая вилка. Этой вилкой старик подбирал что-то тёмное с почти полной тарелки и медленно, осторожно, неловко просовывал в тяжело раскрывавшийся рот.

Стройный юноша с бледно-розовым здоровым гладким лицом, с ржаными кудрями, волнами спадавшими на прямые, но слишком узкие плечи, выдававшие человека умственного труда, стоял почтительно перед ним и задумчиво, ласково вопрошал:

— Вам это нравится, ваше преосвященство?

Старик приподнял набрякшие тёмные веки:

— О да, насколько это возможно для умирающего.

В кабинете было всё прибрано, аккуратно, по-прежнему чисто и чинно. В воздухе, прохладном и свежем, ощущался слабый запах сладких восточных курений.

И холодно и потрясённо стало на сердце. Очевидное приближение смерти с непривычки угнетало. Время от времени по спине пробегали мурашки, теснилось в груди, и слёзы готовы были выступить на глаза, но удерживал их, понимая, что это оскорбило бы умирающего, причинило бы боль.

Поспешил поклониться с внезапной застенчивостью и произнёс, невольно понизивши голос:

— Ваше преосвященство...

Устремив остановившийся взгляд, не дослушав, старик обратился к стройному юноше тихим, но приметно окрепнувшим голосом:

— Уберите это, мой друг.

Тот ловко нагнулся, широко раскинув длинные руки, легко подхватил широкую доску-поднос, переставил на стол и громко позвонил в колокольчик, так что в мёртвой тишине опустевших покоев вдруг показалось, что бронзовый язык заскрежетал обиженно и сердито.

Тщательно обтирая серые губы салфеткой, умирающий внятно, с усилием проговорил:

— Ты давно не был, мой мальчик, а у меня теперь секретарь, он же мой воспитанник. Вот, познакомься, Джон Холт. Ты должен бы помнить его по школе святого Антония. Ты учился грамоте у Николса Холта. Так то был отец. Теперь сын составляет латинскую грамматику для начального обучения. Название, может быть, несколько странное. — «Молоко для детей».

Кое-что я просмотрел. Мне показалось недурно. Я бы хотел, чтобы вы подружились. Помоги ему тут, без меня. Ведь ты латинист.

Указав беззвучно вошедшему слуге на тарелки, густо краснея, Джон сказал торопливо, трудно дыша:

— Его преосвященство высокого мнения о ваших познаниях. Ваша помощь была бы мне крайне нужна.

Так же торопливо ответил:

— Я готов.

Мортон пошевелился и задал вопрос:

— Как дела твои в колледже?

Оторопел, ещё не зная, что память понемногу предаёт стариков, и напомнил, в тот же миг ощутив, что не надо бы было этого делать, что своим не имеющим особенной важности замечанием может причинить больному тревогу и боль:

— Я не живу больше в Оксфорде, ваше преосвященство.

Старик прищурился. Высохший рот как будто тронулся прежней медлительной скользящей улыбкой:

— И что же, твой отец теперь доволен тобой?

Устыдясь, что подверг сомнению способности великого человека здраво мыслить и на старости лет, искренне радуясь, что ошибался, разглядывая его полное внимания и смысла лицо, потирая ладонь, неловко заговорил, не находя слов, которые бы вели к делу прямо, ожидая, что кардинал, как прежде, посмеётся над ним:

— Юридические науки увлекают меня.

На этот раз Мортон не понял его, наморщил лоб, раздельно переспросил:

— Так что из того?

Поспешил объяснить, сразу перескочив:

— Наши законы слишком суровы в отношении разбойников и воров. От смертной казни ускользает незначительное число. Однако многие всё же, в силу какого-то рока, занимаются повсюду грабежом и разбоем.

Старик покачал головой:

— Люди порочны, мой мальчик. Суровость законов должна быть усилена. С этой целью ты и увлёкся юридическими науками?

Возразил:

— Вовсе нет.

Мортон поднял глаза:

— Тогда отчего?

Заговорил увлечённо, как говаривал прежде: