Географ глобус пропил

На перекрёстке мы останавливаемся у колодца. Я раздеваюсь по пояс и окатываюсь холодной водой. Холодное утро робко обнимает меня, как девушка. Холод словно перетряхивает меня, и всё встаёт на свои места. Жизнь вставляется в тело, разум – в голову, мужество – в душу. Глядя на меня, Маша зябко передёргивает плечами и затягивает на горле шнурки капюшона. Я вспоминаю, что под штормовкой у Маши нет даже свитера, а утро студёное.

– Дать тебе мой свитер, Маша? – спрашиваю я.

– Что ж вы сразу-то не предложили? – усмехается Маша.

Почему я не предложил? Потому что я с ней уже простился.

Мы переодеваемся и идём дальше. Окраина. Неизменные сараи, навесы, ржавые трелёвочные трактора и штабеля леспромхоза. Улица превращается в грязную разъезженную дорогу и уходит в сторону от реки. Дальше стоит сосновый перелесок. Через него вдоль Ледяной к Хромому камню ведёт тропа. Мы шагаем по тропе и вскоре выходим к склону, заросшему малиной. Кое-где из малины торчат белые останцы.

– Маша, – говорю я. – Тебе надо остаться здесь. Я приплыву с отцами и заберу тебя.

– Почему это мне надо остаться? – удивляется Маша.

– Ты разве не помнишь, как я вчера с Хромого звезданулся?

– Вчера был дождь, слякоть. И мы были на взводе. Не Эльбрус же Хромой камень, чтобы на него было трудно подняться.

В общем-то, Маша права. Хромой – обычный утёс. И даже не очень высокий. Чего это я вдруг так испугался? Сам не знаю.

– Но тебе всё равно ведь придётся ждать меня, когда я уплыву за ту речонку, где бревно упало. Не лучше ли подождать здесь?

– Я тоже переплыву. Я пойду с вами, – твёрдо говорит Маша.

– Боишься одна остаться? – я злюсь и бью ниже пояса.

– Нет, не боюсь. Просто я хочу с вами. И всё.

Маша обходит меня и первой начинает подниматься на Хромой камень. Пыхтя, я лезу за ней. Я сдаюсь. Вершина Хромого – это массивный каменный надолб, с одной стороны поросший кривыми кряжистыми соснами. Их корни вспороли, пробурили монолит, расслоив его на разновысокие ступени. По этим ступеням мы и поднимаемся наверх. Маша по-прежнему идёт впереди меня.

Она добирается до самой макушки и вдруг застывает на последнем шаге.

– Виктор Сергеевич!.. – отчаянно кричит она. – Пацаны заходят в порог!..

Я ракетой взмываю наверх. Широкая дуга Ледяной как на блюде. Зрение моё пугающе обостряется, будто глаза вывинчиваются, как окуляры бинокля. Тяжёлый молот бьёт в виски. Я вижу всё чётко-чётко, хоть и мелко. По шивере к Долгану плывёт наш катамаран.

Видно, кто-то из отцов пошёл за нами в Межень и увидел злую речонку. Отцы поняли, что мы на другом берегу. Поняли, что мы заночевали в Межени. И чтобы мы, дураки, возвращаясь поутру, не сунулись эту речонку переплывать, отцы решили поскорее плыть в Межень сами. И вот они плывут. Без меня. В одиночку. Через порог.

Душа моя замерзает.

Даже с такого расстояния я вижу, что заплата на моей гондоле переместилась. Отцы переставили гондолу задом наперёд. Теперь её можно подкачивать прямо в пороге тому, кто сидит посередине катамарана. Всё наше снаряжение завёрнуто в тент и неоднократно перемотано веревкой. На этом тюке сидит Люська. Я вижу, как ветер треплет её длинные волосы. Люська безостановочно работает насосом. У правого носового гребца на кончике весла красная точка. Овечкин обмотал рукоять своего весла красной изолентой. Значит, он сидит на месте Чебыкина. У левого носового гребца лопасть весла выкрашена жёлтой краской. Это весло Бормана. Значит, Борман где сидел, там и остался. Справа и слева от Люськи сидят, без сомнения, Тютин и Демон. Чебыкин сидит там, где сидел Градусов. Градусов занял моё место. Командирское место. Я узнаю Градусова по рыжей башке. Теперь Градусов – капитан. Борман ли отказался, сам ли Градусов вылез, или отцы переизбрали начальника – скорее всего и то, и другое, и третье разом, я не знаю. Но сейчас Градусов ведёт катамаран через порог.

Отсюда, с Хромого камня, всё кажется таким микроскопическим, таким ничтожным… Но я знаю, как сейчас вокруг отцов до неба вздыбятся валы и рёв порога, хрип пены будут рвать перепонки.

Душа моя – ледяной истукан.