Географ глобус пропил

– Вставай, Машенька, вставай, родная, вставай, любимая… Нельзя лежать, замёрзнешь… Надо идти, вставай, пожалуйста…

Это говорю не я. Это говорит кто-то, оставшийся перед упавшим бревном. Мне уже не жалко Машу. Мне не жалко и себя. Лучше бы Маша утонула в той речке. Лучше бы я разбился на Хромом камне. Я пугающе равнодушен ко всему. До такого нервного истощения я докатился.

Каким-то чудом я всё же ставлю Машу на ноги. Мы бредём обратно. Я шагаю тупо, как автомат. Моя рука словно смёрзлась в кольцо вокруг Машиной ладошки. Маша качается. Глаза у неё закрыты.

Развилка. Откуда мы пришли? Кажется, оттуда… Значит, наверное, нам туда… Мы идём. Вверх-вниз, вверх-вниз, сосны-ёлки, ёлки-сосны, поворот, поворот, поворот… Я вижу покос, обнесённый жердями. Я долго смотрю на него. Значит, близко деревня.

– Маш… – мычу я. – Покос… Близко деревня…

Но деревни всё нет. Колеи, грязь, дождь, повороты, увалы, небо.

Дом. На взгорье – дом! Дошли!.. Я вытягиваю Машу на подъём. Это не деревня. Это даже не дом. Какая-то хибара без окон и дверей. На её рубероидной крыше взрывается дождь. Надо идти дальше… И мы идём. Наверное, мы бессмертны.

Мы спускаемся в распадок и вновь вползаем на увал. С другой его стороны на склоне толпятся дома Межени, густея крышами к реке. Справа белеет Хромой камень. Теперь уж мы точно дошли. Мы дошли, мы спаслись. Мы дотянули, мы победили, мы совершили подвиг. Мы всего-то-навсего добрались до маленькой таёжной деревни Межень. Но сколько пришлось перетерпеть и передумать, чтобы добраться до неё!.. А что выпало бы на мою долю, если бы я решил достигнуть не маленькой деревни Межень, а, скажем, Полярной звезды?

Мы идём по улице Межени. Я захожу в каждый дом, прошусь на постой, и везде мне отказывают. А чего ждать иного? Я гляжу на нас со стороны. Явились из тайги все мокрые, в земле. От меня прёт перегаром, грудь в крови, пятидневная щетина. Маша едва на ногах стоит. Что я в лесу с ней сделал? Кому грех на душу брать охота? Но меня охватывает озлобление. Мы с таким трудом добрались до Межени, и для чего? Скулить под дверьми? К чёрту! Куплю хлеба и водки, есть зажигалка и сухие сигареты в целлофане, уйдём в ту хибару, что я видел по дороге, разведу костёр, пожрём, выпьем, переночуем… Не пропадём и без деревни Межень. Из следующего дома я выхожу уже с двухлитровой банкой сивухи. Я протягиваю её Маше.

– Что это? – тихо спрашивает Маша, держась за планки забора.

– Наш бензин, – говорю я и заставляю её сделать глоток.

Магазин уже закрыт, но хлеба можно купить в пекарне. Отыскиваю пекарню на задворках деревни. У её двери под дождём возится пожилая женщина, засовывая в скобы тяжёлый брус.

– Тётенька, постойте! – окликаю я. – Хлеба купить можно?

– Продали весь уже, – отвечает женщина и подозрительно оглядывает меня, а потом Машу, бессильно присевшую на бревно. – А вы кто такие?

– Туристы, – убито отвечаю я. – Вставай, Маша, пойдём обратно…

– Ма-ашенька… – с жалостью говорит женщина, глядя на прозрачное Машино лицо. – Хоть в пекарне обогрейтесь, горе-путешественники… Печь ещё горячая. Эх, и носит же вас нелёгкая…

Половину пекарни занимает огромная белёная печь. Стол, широкая лавка, поленница, стойки с лотками, кочерга, цементный пол. В единственном окошке не хватает полстекла. Жара. Пахнет угаром, кислым тестом, тараканами, горячим кирпичом. Рай!

Я запираю дверь за доброй тётенькой и бросаюсь к печи. Возле неё уже стоит Маша, обхватив себя за плечи. Тепло, тепло, боже мой, тепло!.. Дождь не льёт на голову! Никуда не надо идти! Можно сесть, можно лечь! Пусть нет жратвы, зато есть брага и сигареты! И Маша дошла живая! И никуда из этого рая мы до утра не уйдём!

Я лихорадочно раздеваюсь до трусов, делаю здоровенный глоток браги, вставляю в рот сигарету, поворачиваюсь к печи всей спиной и закрываю глаза. О-о-о… В голове что-то сдвигается и мягко, стремительно несёт меня в горячую тьму.

Когда я открываю глаза, Маша стоит в той же позе, одетая.

– В одежде не согреешься, – говорю я. – Разденься…

Маша чуть заметно отрицательно качает головой.

– Считай, что мы потерпевшие кораблекрушение. Не стесняйся, – убеждаю я. – Ничего принципиально нового я не увижу…

Маша молчит. Мне становится тревожно, и я от этого злюсь.

– Я отвернусь, – говорю я, но Маша молчит. – Ты меня боишься? – допытываюсь я, но Маша молчит. Она ссутулилась, опустила голову, плечи её прыгают, колени дрожат. Маша добралась до тепла, немного расслабилась, и всё – завод кончился. Так человек замерзает на крыльце собственного дома. «Она же ничего больше не может!» – ошарашенно понимаю я.

Я отшвыриваю сигарету и бросаюсь на Машу, как насильник. Я сдираю с неё набухшую водой, ледяную одежду, раздеваю её догола. Под штормовкой и джинсами на Маше не было ни свитера, ни трико. И шерстяных носков тоже не было. Понятно, почему Маша так быстро сникла.

– Ну как же можно так одеваться, Маша, дура!.. – кричу я.