Географ глобус пропил

Чтобы найти поляну для ночёвки, мы сворачиваем в затопленную просеку. Здесь – чёрная тишина и покой. Гул Поныша гаснет. Мы медленно плывем между двумя стенами елей. Под нами видны размытые колеи. В чистой воде неподвижно висят шишки. Лес отражается сам в себе. Ощущение земной тверди теряется. Вдали, за еловыми остриями и лапами, стынет широкая ярко-розовая заря.

Поляну мы нашли не очень удобную – маленькую, неровную, кособокую. Однако выбирать не из чего. Воды Поныша причудливыми узорами растеклись по лесу, оставив от суши небольшие островки, соединённые гривками. Мы устало возимся с лагерем, рубим дрова, разжигаем костёр. Потом я предлагаю желающим пойти за берёзовым соком.

– Блин, точно! – спохватывается Чебыкин и бросается искать посуду.

– Тебе принести сока? – негромко спрашивает Машу Овечкин.

– Я тоже хочу! – ноет Люська. – Демон, принеси мне соку…

– Ой, да ну тебя!.. – пугается Демон, неподвижно лежащий на земле с сигаретой в зубах. – Маленькая, что ли?..

– Дак чо, хочется…

– Принесу я тебе, не стони, – утешает Люську Чебыкин, весь увешанный кружками и банками.

– Ладно-ладно, Демон, я запомнила, – обидчиво говорит Люська.

Втроём – я, Чебыкин и Овечкин – мы идём вглубь леса, вброд по протокам. Некрутой склон старого отрога весь освещён закатом. Он сух, бесснежен, покрыт прошлогодней травой. Вперемешку с чёрными елями стоят еще прозрачные по весне берёзы с голубоватыми кронами и розовыми стволами. От этого склон издалека кажется пёстрым, как домотканый половичок. Над ним из синевы вытаивает бледная луна.

Чебыкин, захваченный новой идеей, с ножом наперевес убегает вперёд. Он, как колокольчики коровам, подвязывает берёзам свои кружки и банки, лижет свежие надрезы, чмокает и ахает. Я делаю неглубокую зарубку и на шнурке подвешиваю кружку. Нежно-восковая древесина с неяркими жемчужными дугами годовых колец сразу набухает прозрачными каплями. Я чувствую запах берёзового сока – тонкий, предутренний, росный. Овечкин молча и отрешённо стоит невдалеке.

– Овечкин, – окликаю я. – Знаешь, что хочу тебе сказать… Маша – это не Люся Митрофанова. Ей не нужны подвиги. А мне не нужна тюрьма. А тебе не нужен уютный гробик.

Овечкин не отвечает, глядя в сторону. Я закуриваю.

– Да я понимаю, Виктор Сергеевич, – наконец говорит Овечкин.

Чебыкин на склоне мелькает между стволов. Он всё бегает от кружки к кружке, изумляясь этому тихому, незамысловатому чуду весны – берёзовому соку.

Мы возвращаемся в глубоких сумерках. Мы шагаем по озёрам через блещущие, прозрачные и яркие вертикали ночной тьмы. В кружках, которые мы бережно несём на весу, – светящаяся вода. Над просекой, как зелёная карета, катится луна.

Борман ножовкой пилит брёвнышки, чтобы можно было сесть вокруг костра. Градусов варит ядрёную гречневую кашу с тушёнкой. Маша и Люська держат над костром вёсла, на металлических лопастях которых сушатся подмокшие буханки. Вёсла похожи на опахала, а костёр – на высокую чалму султана, усыпанную рубинами.

– Эх, водки бы сейчас было эротично… – над кашей мечтательно вздыхает Чебыкин.

– Дэцыл, – соглашается Борман.

Мы выпиваем водки. Хмель легко пробирается в голову и словно окутывает тело тонкой горячей тканью. Острее ощущается холод, но от него никто уже не мёрзнет. Все ухайдакались за день, все усталые, все молчат. Но молчание у огня объединяет нас прочнее, чем все развесёлые базары. Я знаю, что обозначает это молчание. Оно обозначает север, ночь, половодье, затерянность в тайге. Оно обозначает наше общее одиночество. Оно обозначает грозную неизвестность, ожидающую нас у ледового затора на Поныше.

Немногословно расходимся после ужина. Я ухожу побродить глубоко в лес, закуриваю. Лес – словно дворец без свечей, с высокими сводами, с отшлифованным до блеска паркетом. Ощетинившееся звёздами небо закрыто еловыми вершинами. Оно просеивается вниз полярным, голубоватым светом. Я стою и слушаю, как в полной тишине беззвучно течёт время, текут реки, течёт кровь в моих жилах. Огонёк моей сигареты – единственная искра тепла во вселенной.

Когда я возвращаюсь, навстречу мне попадается Маша. Я очень ясно вижу её в темноте. Мы молча глядим друг на друга. Я помню её слова: не прикасайся! Мы осторожно огибаем друг друга и расходимся. Но, сделав пару шагов, я останавливаюсь и оборачиваюсь. Маша тоже стоит и смотрит на меня.

– Иди ко мне, – наконец зову я.

Маша медлит, а потом идёт ко мне. Я чувствую, что словно бы лёд скользит под моими ногами, и я проваливаюсь в любовь, как в полынью. Я обнимаю Машу и целую её. В холоде вселенной, где погас последний уголёк моей сигареты, я чувствую тепло Машиного тела под одеждой, тепло её волос, её губ. Я расстёгиваю ремень её джинсов и оголяю её бёдра – такие неожиданно горячие. Я тяну Машу вниз, и она поддаётся. Я чувствую, что сейчас возьму её – прямо на сырой земле, в воде, на дне морском. Но Маша вдруг легко уходит из моих рук и поднимается, отстраняясь.

– Нет, – устало говорит она. – Нет. Никогда.