Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

Мы стали общаться, я стал бывать у него в мастерской на Садовой. Там был не совсем сквот, кстати, как некоторые думают, потому что он за него на самом деле платил, то есть это не было какое-то самовольно захваченное помещение. Мы почти сразу сдружились, хотя он был намного старше меня. Тут как-то все само сошлось: нам нравилась одинаковая музыка и одинаковое искусство – в «художке», опять же, оба учились. Я рассказывал ему, как собирался поступать в Академию художеств, показывал ему свои работы. Меня же и в «реставрацию»-то занесло, потому что в реставрационном лицее на улице Морской пехоты была отличная скульптурная мастерская, там преподавал легендарный Владимир Петрович Газдин и другие аникушинские ученики, Чебунин например, да и остальные преподаватели были замечательные, один только Торбик Владимир Сергеевич чего стоит, до сих пор считаю его своим, можно сказать, крестным отцом в реставрации. Ну и Георгий, конечно, обрадовался, все это дело увидев, и сказал, что скульптор-неоакадемист (а в то время как раз уже была Новая академия изящных искусств) очень нужен Новой академии и что он, со своей стороны, окажет любую поддержку скульптору-неоакадемисту, такому «разностороннему таланту и умнице», как мне. Я обрадовался, может, это и не скромно, но действительно было жалко как-то «зарывать талант в землю». Тем более что очень я серьезно этим делом занимался. Но оказалось, что «скульптурная секция», в которой (и которой), кажется, была Юлия Страусова, как раз была в Германии, увы, и с «площадкой» в Инженерном тоже были какие-то сложности. А Тимур Петрович, у которого, как известно, никто и ничто не пропадало зря, сказал свое весомое слово: я ведь поэзию очень люблю, ну и сочинял всегда стихи, не то чтобы много, но, говорят, довольно хорошие, и Тимур сказал, что я должен буду влиться в неоакадемическую литературную часть, раз скульптурная была недоступна в то время. И потом уже я выступал на неоакадемических мероприятиях, на открытиях выставок например, читал свои неоакадемические стихи. Георгию вся эта история очень нравилось, и стихи тоже нравились, и когда выходили какие-нибудь книжки, то, конечно, я дарил ему их с соответствующими дарственными, и он очень был доволен, и всегда был рад поднять за это очередной бокал. Насчет поднять бокал отличного красного сухого вина у нас тоже было полное взаимопонимание. Но больше всего бокалов, разумеется, было поднято, за «антикварные трофеи и мастерство». У него проснулась прямо-таки какая-то страсть к старинным вещам, антиквариату, и, конечно, это тоже способствовало тому, что мы стали видеться практически каждый день, – день, который чаще всего перерастал в вечеринку, а вечеринки Георгий любил еще больше, чем всю эту охоту за красотой. Потому что вечеринки – это хорошая компания, хорошее вино и, прежде всего, само собой разумеется, хорошая музыка.

Бывало, мы ходили по магазинам, обедали, покупали какие-то пластинки, ужинали, потом играли в шахматы, потом обмывали новое зеркало или какую-нибудь выставку… Весело пили, курили, смеялись, слушали музыку. И вдруг опять уже наступало утро, и надо было уезжать домой. Хорошо, если хоть что-нибудь оставалось на такси. Но если что, то Георгий всегда выручал, он никогда не был скупым для друзей. Если он знал, что у тебя нет денег, а тебе надо ехать, то он всегда очень внимательно к этому вопросу относился, считал, что это даже как-то унизительно ловить на улице машину (как он говорил, «с протянутый рукой»), предпочитал заказывать такси, для себя и друзей, по телефону.

Мы с ним очень сдружились в то время. У него были старшие сестры, и у меня была старшая сестра. Может, мне не хватало такого старшего брата, который знал бы все на свете. А ему, видимо, тоже нужно было делиться с кем-то своими знаниями, например, знаниями жизни культурной, музыкальной, светской, наконец. Он меня воспитывал в каких-то областях, да и не только меня, разумеется. Но, видимо, и от меня он узнавал для себя что-то новое, я даже уверен, что так оно и было, иначе невозможно столько лет видеться практически каждый день, общаться, спорить. Наверное, еще и потому с Георгием было всегда интересно, что он был открыт всему новому, – звучит несколько сентиментально, но это так.

Конечно, с ним легко можно было поругаться или обидеться на него, если не знать его. Он мог быть довольно резок, не лицемерил, всегда говорил, что думает о человеке, причем сразу, в глаза. И довольно жестко. Многие обижались. А те, кто его знал, наоборот, ценили. Марина (Алби. – Примеч. авт.) как-то сказала, что в 99 процентах он был прав, и тут она как всегда сама права на все сто. Можно, наверно, было не обижаться на него, сейчас это кажется почти очевидным.