Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

У каждого свой Георгий, и он мог быть, я уверен, для многих самым лучшим другом: для Кати (Голицыной. – Примеч. авт.), для Ирены, для Марины, для многих… И для меня тоже. Так уж получилось, что и для меня, ведь те десять лет мы были с ним лучшие друзья. Для меня он был лучшим другом. В разные этапы жизни судьба сближает нас с разными людьми – и почти всех их помнишь, друзей, и школьных, и вузовских, и армейских, и дурдомовских – у кого как… У меня, слава богу, всегда было много друзей и у Георгия тоже, и было интересно, когда мои друзья становились друзьями Георгия, и наоборот.

Я познакомился с его матерью Маргаритой Викентьевной, удивительно доброй и умной женщиной, и притом с довольно сильным характером. Она говорила, что мы с моей женой Олей для нее как родные. У них же, бывало, друзья просто дневали и ночевали. И она всегда говорила, что очень рада тому, что у Георгия есть такой друг, как я, что я лучший и хорошо влияю на него. Это, конечно, было очень приятно и тоже накладывало свой какой-то отпечаток на наши отношения.

Все работы, что Георгий у меня заказывал, в моей мастерской или у моих друзей, – все оплачивалось в полной мере, конечно, тут он был очень точен. Обычно Георгий лично общался со всеми мастерами, многих знал по имени и уж абсолютно точно помнил, кто какую музыку слушает. А потом, когда мы сдружились, я как-то уже не мог брать с него денег. Но я посвящал этому много времени: по несколько дней мы искали какую-нибудь барочную деталь, какую-нибудь очередную сумасшедшую раму… Как говорится, шли по следу шедевра, перемещались целый день по городу – это ведь отнимало много времени. Естественно, когда было нужно, например, поесть (а он питался, по-возможности, в лучших ресторанах, где мне иногда, может быть, просто и не по карману было заплатить, допустим, по триста-четыреста евро за обед с каждого), то он легко это все брал на себя. Тем более что если речь шла о друзьях. Он оплачивал все сам. У нас в этом смысле был такой своеобразный бартер, симбиоз. А вообще, Георгий не был мелочным. Записывал, конечно, все свои долги – так же, как и я, и терял тут же эти бумажки. Кстати, у него все было именно записано. Записных книжек было много – он был такой аналоговый человек».

13 ноября 1999-го в Музее Новой академии изящных искусств открылась персональная выставка Георгия Гурьянова «Рисунки». В этом же году он познакомился с Ольгой Остерберг, хозяйкой галереи «Д-137», которая долгие годы была куратором его выставок.

Ольга Остерберг^[5]:

«В 1996 году открылась моя галерея «Д-137». Мы находились на Крестовском острове на дебаркадере «Д-137», который, собственно, и дал моей галерее название. В 2000 году у меня появилось помещение на Невском проспекте. Мой давний друг, художник Сергей Сергеев, ввел меня в круг Новой академии изящных искусств и познакомил с Тимуром Новиковым. Тимур был невероятным человеком – харизматичным, талантливым. Он был большим художником и великим стратегом! Тимур очень помог мне в развитии галереи и стал моим учителем, многое мне подсказывал (например, как выстроить отношения с прессой), давал различные советы по галерейным делам. Он же познакомил меня с Георгием в 99-м году. Мы пошли в мастерскую Гурьянова на Садовой втроем – я, Тимур и Сергей Сергеев. Честно говоря, я очень волновалась, так как я была фанатом группы «Кино», а Тимур меня предупредил, что характер у Георгия сложный: если ему что-то не понравится, он может просто сразу выгнать, поэтому надо быть аккуратными. Мы пришли, Георгий был весьма напряжен. Говорили в основном о музыке, и я упомянула любимых Дэвида Боуи и группу Talking Heads, что вызвало у Георгия презрительную фразу: «Бардовская песня!» Я подумала: «Боже мой, я зря вообще болтаю», – и решила помалкивать. Когда мы уже стали собираться, Тимур подвел тему к тому, что надо бы сделать выставку, и намекнул, что вот Ольга галерею открыла, она галерист, на что Георгий свирепо сказал, что ненавидит больше всего на свете две профессии: галеристов и психологов! А у меня второе высшее образование – как раз психолог. Когда вышли, я и сказала Тимуру, что ничего не получится.