Герман Геринг. Железный маршал

«Руденко нервничал больше меня, — удовлетворенно говорил он Гильберту. — Но он совершил ошибку, дав мне возможность вставить в свой ответ слова о том, что русские угнали в Советский Союз 1 680 000 поляков и украинцев. Вместо того чтобы одернуть меня словами: «Мы не собираемся выслушивать здесь ваши обвинения», он сказал: «Вы не имеете права приводить здесь в качестве примера советские акции». Так и сказал — «акции», ха-ха! Бьюсь об заклад, старина Сталин прислал ему такую телеграмму, что не дай ему бог! Он же проговорился! Еще один удар я ему нанес, когда он спросил, почему я не отказался выполнять приказы Гитлера: «Тогда мне сегодня не пришлось бы печься о своем здоровье!» «Акция» — это технический термин диктаторского государства, означающий ликвидацию. Онто прекрасно понял меня!»

Что ж, точно такой же вопрос можно было задать и самому Руденко. Почему он, послушный воле Сталина, выступал обвинителем на липовых процессах 30-х годов, почему потом, уже при Хрущеве, фальсифицировал дело Берии, участвовал в травле Бориса Пастернака в связи с присуждением ему Нобелевской премии и грозил ему уголовным преследованием, если тот не прекратит контакты с иностранцами?

Безусловно, Роману Андреевичу и до Нюрнберга было что вспомнить, и значение слова «акция» он знал превосходно. В сентябре 1937 года, в самый разгар репрессий, он стал прокурором Донецкой области. Надо отметить, что на Украине репрессии отличались особой кровожадностью. Достаточно сказать, что в январе 1938 года только что назначенный главой украинских коммунистов Никита Сергеевич Хрущев сразу же потребовал на 20 тысяч человек увеличить «лимит по первой категории», то есть число тех, кто подлежал расстрелу по списку, без суда, по постановлению троек. Руденко же карал произвольно назначенных «врагов народа» в рамках судебной процедуры, больше смахивавшей на пародию на правосудие. Так, уже в сентябре 1937 года он поддерживал обвинение «троцкистско-бухаринской фашистской банды» в Тельмановском районе. Здесь жило много немцев, были немецкие колхозы. И среди подсудимых немцы составляли большинство. Их обвиняли в шпионаже, во вредительстве, в связях с гестапо. Почти всех приговорили к расстрелу и расстреляли. Кстати, бедняг назвали еще и агентами «изверга Бухарина», хотя суд над ним состоялся только в марте 1938 года. Но Руденко подобные юридические тонкости тогда не волновали. Фактически и в этом, и в других дутых процессах, которые вскоре последовали, Руденко репрессировал людей даже не за то же самое, за что Геринг репрессировал коммунистов и социал-демократов в 1933–1934 годах. Те, по крайней мере, были убежденными противниками нацистов. А вот Роман Андреевич отправлял на смерть людей просто по разнарядке, только потому, что те оказались немцами, то есть выходцами из страны, составлявшей часть «враждебного капиталистического окружения», да еще оказавшейся во власти враждебного СССР национал-социалистического режима. А затем, также по разнарядке, он требовал расстрела «вредителей» на донецких шахтах. В бурные 1937 и 1938 годы ежемесячно по приговорам, которые требовал Руденко, расстреливались десятки людей. В 1956 году и позже их реабилитировали посмертно, причем реабилитировал все тот же Руденко, теперь уже в качестве Генерального прокурора СССР.

Если бы подсудимые и их адвокаты в Нюрнберге узнали о «тельмановском процессе», то, наверное, могли бы потребовать отвода советского обвинителя, поскольку он испытывал предубеждение к немцам и требовал для них обвинительного приговора фактически только на основании их национальности, причем еще за два года до начала Второй мировой войны.

Но, справедливо обличая Руденко, Геринг сам невольно проговорился, пусть и не на процессе, а в беседе с Гильбертом. Он обмолвился, что «акция» — это на самом деле уничтожение. После этого американский психолог никак не мог поверить рейхсмаршалу, что тот не ведал, что «окончательное решение» означало убийство всех евреев.

По поводу же своей верности Гитлеру и в счастливые и в несчастные времена и независимо от того, насколько людоедские приказы отдавал фюрер, Геринг привел Гильберту пример из «Песни о Нибелунгах»: