Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648

Сегодня дискуссия несколько утратила былой накал. Доказательства, приведенные Г. Францем, не поставлены под сомнение, а тезисы Г. 3. Штайнберга признаны не состоятельными, но продуктивными, позволившими уточнить, казалось, общепризнанные постулаты. Со временем стал заметным дифференцированный подход, отраженный в работах структуралистов. Ф. Пресс пишет: «Утраты Тридцатилетней войны в людях, животных и инвентаре были огромны, хотя и имелись определенные региональные отличия. Симптомы кризиса продолжались вместе с многочисленными войнами второй половины XVII в., конфликтами с Францией, турецкими войнами Габсбургов и Северной войной. Экономические успехи в 1650 г. были едва заметными… Критическое положение осложнялось еще и тем, что «малый ледовый век», охвативший собой в середине XVI в. все северное полушарие, продолжался. При растущем объеме осадков усиливались холода и заморозки, ухудшавшие внешние условия жизни» [Press, КК. S. 268]. Избегая точных цифр, Ф. Пресс ограничился лишь отсылкой к различным показателям в трудах своих коллег. В свою очередь Г. Шорманн приводит данные Г. Франца, но заявляет о региональных отличиях. Г. Шмидт же отважился выдвинуть более конкретные данные: «На 1600 г. в Германии (в границах 1871 г.), вероятно, жило где-то между 15 и 17 миллионами человек, другие оценки говорят о 21 миллионе. Потери исчислялись от 20 до 45 % предвоенного населения: на 1650 г. в Германии проживало только лишь 10–13 миллионов людей» [IV, 45. S. 86].

Скрупулезные подсчеты, проведенные Г. Францем, побуждают исчислять сумму потерь — прямых и косвенных — в 6 миллионов жизней. Однако ввиду неясности исходных данных о численности населения Империи на 1618 г. затруднительно говорить об итоговой цифре проживавших на 1650 г. По мнению одних (В. Абель, К. Бозл), ее следует выражать цифрой в 10 миллионов человек, с точки зрения других (К. Кларк, Э. Сагарра, X. Келленбенц) — в 11–13 миллионов. Более оптимистичен М. Миттерауэр: по его мнению, в Империи в начале века проживал 21 миллион, после войны — приблизительно 16 миллионов. Вышеприведенный подсчет Г. Шмидта аккуратно усредняет выводы большинства историков.

Что же касается географии потерь, то она выражается в «кровавой диагонали», пересекавшей Империю с северо-востока на юго-запад. В перекрытых или задетых ею зонах имелись самые большие людские утраты. В Мекленбурге, Померании, Тюрингии, Пфальце и Вюртемберге они достигали свыше 50 %. В близлежащих районах — Бранденбург, Магдебург, Саксония, Гессен, Франкония, Бавария, Швабия, Эльзас, Лотарингия — колебались в районе 30–50 %. К числу наименее пострадавших следует отнести северо-западный сектор (Балтийское и Североморское побережье), отчасти земли Вестфалии и Нижнего Рейна. По некоторым областям, как, например, Лаузицу, точных данных не имеется и по сей день.

Такими представляются демографические итоги трагедии. Впрочем, они были, вопреки, казалось бы, катастрофическим размерам, преодолены в трех поколениях. По мнению большинства специалистов, к 1750 г. Германия в целом достигла численности населения предвоенной поры. Сто лет понадобилось немецкому народу на компенсацию кровавого урона. Ф. Пресс блестяще подметил печальную диалектику опустошений и созидания, рожденную войной: «Тем удивительнее, — пишет он, — и это все более подтверждается новыми исследованиями, что исключительные людские потери во время войны были восстановлены в трех поколениях… Проблемы предвоенного времени, рожденные перенаселением и необходимостью пропитания, теперь исчезли, возникли новые реалии. В целом немецкий путь развития хорошо укладывался в общеевропейскую канву — несмотря на военную катастрофу. Также и в Западной Европе численность народонаселения перестает расти ввиду ограниченных средств пропитания. В то же время сельское хозяйство Германии, также понесшее утраты, могло теперь обеспечивать сильно сократившееся население лучше, чем накануне войны. Возникшие в обществе лакуны означали для многих появление не только возможностей для социального подъема, но и стимул к заведению многодетных семей, ибо у потомков открывались теперь лучшие шансы в будущем. В раннее Новое время «действительность определялась в большей степени равновесием, нежели ростом». Дабы обеспечить равновесие, удержать его, возникала необходимость в большей мере, чем сегодня, в сокращении численности населения, поскольку высокая смертность призвана была компенсировать столь же высокий показатель рождаемости. Парадокс, но смерть порождала шансы, создавала оптимизм» [Press, КК. S. 269].

Император Фердинанд III. Гравюра неизвестного художника. 1676 г.

Выводы Ф. Пресса в чем-то созвучны мальтузианской концепции. Однако диалектический анализ итогов войны позволяет, бесспорно, глубже проникнуть в ткань созидательной работы, охватившей производственные сферы после 1648 г.