Герой

Но, почему-то подобная публичная экзекуция, страху на юных ленинцев в красных галстуках — не навела. Через две недельки, число диссидентов катастрофически увеличилось, а ещё через шесть дней, из рядов отдыхающих было отчислено одиннадцать человек. Причём трое из отряда, в котором был и сам Давид. Но ни он, ни его товарищ Витька, чудом не попали в этот черный список. Быстро убежали от физкультурника. Сорокалетнего юноши с обвисшим животом, свистящей одышкой, и высоким голосом.

— Фу, пронесло, — не мог отдышаться Давид.

— Это всё ты, не счастливый. Первый раз тебя взял с собой и сразу чуть не попал, ну тебя на фиг, — Витька тоже задыхался от вынужденного спринтерского забега.

— А я тебя сильно и не упрашивал, валил бы себе сам, как обычно это и делал. А то, пойдём, да пойдём. Я бы лучше, вон, на лавочке позагорал, — обиделся Давид.

— На лавочке, — передразнил его товарищ, — ты бы всё так на лавочке и валялся или с девчонками песенки разучивал.

— А что в этом плохого?

— А что в этом хорошего? Все ходят в самоволки — романтика. А ты… — он махнул рукой.

На следующий день, их вожатую Викторию Викторовну, в отряде, просто, Вику, вызвал к себе директор и, видимо, нещадно пожурил. Она пришла с отёчными, красными, зарёванными глазами.

Все собрались вокруг неё и стали утешать кто, как мог. Пока длилось гудение сочувственных фраз, Виктор Горбунов, сбегал в лагерный сад, наломал с той самой сирени самых пушистых веток, и принес их Вике. Когда он протягивал их вожатой, Давид увидел, как она на него смотрит.

Её глубокие, красивые, широко раскрытые, голубые глаза, устремлённые на Виктора, источали верх признательности. «Как она дурацки улыбается!» — подумал Давид, развернулся и молча пошёл к себе в комнату. Он лег на кровать, заложил руки за голову и стал ждать, что кто ни будь из отряда придёт за ним и позовёт к остальным.

Но до отбоя он так и провалялся в одиночестве, и никто о нём даже не вспомнил. Он долго не мог уснуть ворочался и кряхтел, размышляя о скудоумии Вики, в силу которого она смотрела на Витьку так, как должна была смотреть на него самого. После отбоя, сосед по комнате, так и не пришёл ночевать.

Утром, не выспавшийся Давид, по сигналу горна, громко загудевшему из репродуктора, быстро вскочил с постели и первое, что сделал, швырнул (именно швырнул, а не кинул) взгляд на кровать своего товарища.

Тот, тихо, мирно посапывал, уткнувшись загорелым лицом в подушку. Давиду не хотелось с ним говоритьь, но злость душила. Тело опережало мысли. Он подлетел к кровати соседа и резко сбросил с него одеяло.

— Что валяешься? — заорал он. — Надо было раньше ложиться! Ты где был вчера после отбоя?!

Витька недовольно заурчал. Глаза не открывались, и Виктор, жмурясь, совершал насилие над собой, чтобы поднять веки.

— Ну что ты орёшь, — кривился он, — вот ты где был до отбоя, я же тебя не спрашиваю.

Давид ничего не ответил и побежал строиться на утреннюю зарядку.

В то день он не сводил глаз с вожатой. Ему казалось, что сегодня она не отводит взгляда с его товарища Витьки, а Витька, как ни в чём не бывало, занимается тем же чем и занимался раньше: бегает в самоволки, пристаёт к девчонкам, громко хохочет, вместе с ребятами одноотрядниками.

— Она, наверное, страдает, — думал Додик, — после того, что у них было. Витька — этот гадёныш, конечно, сказал ей, что-нибудь ужасное. А может, наоборот, наобещал с три короба. А она ждёт, дурочка. Ну, жди, жди. Так тебе и надо глупой. Нашла, кому верить.

С одной стороны, он понимал наивность своих рассуждений, с другой, неопровержимость своих выводов Его желчности, края было не видно. Он, действительно, был уверен, что «у них, что-то было». И даже, больше того, он был уверен, что «у них было это».

Жуткий удар со стороны всего человечества. А как же он?! Как же Давид?! Ведь это он нуждается во внимании своей вожатой, ведь именно к нему должна была обращать она свои взгляды.

А она, ничтожная, видела только Виктора, и даже всех остальных видела, но только не его.

О, коварство!

Хорошо, что до конца смены оставалось всего лишь три дня. Давид больше не мог выносить творившегося безобразия.

Все три дня он ни с кем не разговаривал. И, что самое страшное, ни для кого это не стало потерей, наоборот, словно никто ничего и не заметил.

В «Королевскую ночь», последнюю ночь смены, когда пионерам было позволено всё, или, почти всё в рамках дозволенного, Давид не пошёл на дискотеку. Он слушал музыку и смотрел на танцующие пары из своей лоджии.

Небо становилось темнее и темнее. Откуда-то появлялись и сгущались, прямо над танцплощадкой, тучи. Давид в душе ликовал.

— Вот, вам всем, — говорил он, — значит, я вам не нужен. Получите дискотеку.

Но, несмотря на угрожающий размер небесных хлябей, дождик лишь тихонько пошептался с листьями и, едва покапав на веселящийся народ, отправился восвояси.

Мерзко, тогда было на душе Давида. Он упал на кровать, отшвырнул подушку, и долго разглядывал потолок, тряся левой ногой. Потом он услышал шаги по коридору. Тихо подошёл к двери и прислушался.