Герои

— Так вот до чего мы уже дошли?

— Мне казалось, мы всегда где-то тут и были.

Утроба вскинул брови.

— Знаешь что? Твоему муженьку и впрямь не мешало бы малехо поучить тебя уважению.

— Моему хрычу? Да он боится меня почти также как все вы. Пошли! — Она потянула Дрофда за локоть, и дюжина, побрела сквозь пролом в стене быстрым шагом. Ну, настолько быстрым, насколько выдерживали колени Утробы. Неровной тропой, тем же путём, что и пришли сюда, они отправились на север, оставляя Героев Союзу.

* * *

Утроба брёл среди осин, жуя ногти на руке — той, которой держит меч. Руку, которой держит щит, он уже сгрыз, считай, до костяшек. Проклятущие заразы — никогда не отрастают вовремя. Он меньше боялся тогда, ночной дорогой в гору на Герои, чем сейчас, идя сообщать Чёрному Доу, что они потеряли холм. Ведь явно не правильно, когда ты боишься врага меньше собственного вождя? Ему бы хотелось сейчас окружить себя друзьями, но если грозит обвинение, он понесёт вину сам. Решения принимал он.

Густо, как трава муравьями, лес кишел людьми. Личные карлы Чёрного Доу — закалённые ветераны с холодной головой, и холодным сердцем, и с охапками всевозможной холодной стали. Иные в латной броне, какую носит Союз, другие с необычным оружием — крючкастым, шипастым и зазубренным, чтобы пронзать металл при ударе, со всеми видами недавно увидевших свет чудовищных приспособлений, без которых на этом свете было бы лучше. Сомнительно, чтобы кто-то их них призадумался, перед тем как ограбить на пару монет мертвеца, как впрочем, и живого.

Утроба прожил бойцом большую часть жизни, но почему-то всё время стеснялся в толпе других таких же. И чем старше становился, тем менее вольготно себя чувствовал. В любой момент его легко могут изобличить как притворщика. С каждым новым утром всё труднее не дать расползтись по швам изношенной храбрости. Он сморщился, когда прикусил мякоть под ногтем и отнял руку ото рта.

— Ведь явно не правильно, — пробормотал он сам себе, — для названного, бояться всего на свете.

— Чего? — Утроба совсем забыл, что рядом Трясучка, так тихо тот двигался.

— Трясучка, ты чего-нибудь боишься?

Тишина, этот его глаз светился, когда солнце проглядывало между ветвей.

— Раньше боялся. Всего на свете.

— Что поменялось?

— Мой глаз выжгли.

Для успокоительной беседы чересчур.

— Да уж, такое меняет взгляды на жизнь.

— Сужает наполовину.

У дороги блеяли какие-то овцы, втиснутые в слишком маленький загончик. Само-собой с фуражировки, то бишь краденые. Хозяйство какого-то невезучего пастуха подчистую сгинет в глотках и вылетит из задниц армии Чёрного Доу. В двух шагах от стада за ширмой из шкур, одна баба забивала их, а ещё трое свежевали, потрошили и развешивали туши. Все, в крови до самых подмышек, делали своё дело и не обращали ни на что ни малейшего внимания.

Двое ребят, наверно только что достигших солдатского возраста, наблюдали. Посмеивались, насколько же тупы эти овцы, раз не имеют понятия о том, что творится за теми шкурами. Они не замечали, что сами в точно таком же загончике, что за ширмой из сказаний, песен и юношеских грёз их поджидает война, ко всему безучастная, по плечи в крови. Утроба навидался всего этого вдоволь. Так за каким-же он до сих пор бекает в своём загоне? Может потому что старый баран тоже не перескочит новую изгородь.

Чёрное знамя Хранителя Севера вкопали в землю возле каких-то увитых плющом развалин, давным-давно сдавшихся на милость леса. Перед ним, на поляне, суетилось ещё больше народа, копытами били привязанные длинной шеренгой кони. Вращалось ножное точило, жужжал металл, сыпались искры. Женщина подбивала колесо телеги. Кузнец, набрав полон рот кольчужных колец, клещами работал над хауберком. Дети мельтешили с бадьями на коромыслах, охапками древок для стрел, мешками, мёртвые ведают с чем. Насилие становится сложным и замысловатым делом, как только дорастает до значимо-крупной величины.

К валуну привалился человек, непривычно расслабленный посреди всего этого напряжённого и ничего не созидающего труда. Голову он откинул назад, глаза закрыты. Всё его тело в тени, только узкий лучик солнца, проникший сквозь сплетение веток, падал на самодовольную усмешку — поэтому та так и сияла.

— Клянусь мёртвыми. — Утроба подошёл и встал над ним. — Да это же принц чего-то там, фиг знает чего. Ты теперь у нас носишь женские сапожки?

— Стирийская кожа. — Кальдер сдвинул веки, образовав щёлку, а губы пождал ровно так, как делал мальчишкой. — Кёрнден Утроба. Всё ещё живой, старый хер?

— Чё-то подкашливаю. — Он откашлялся и выплюнул мокроту на стёртый камень, промеж тонко выделанной кожи на ногах Кальдера. — Всё же сдаётся, жить буду. Кто же так лоханулся, что разрешил тебе выползти из ссылки?

Кальдер перекинул ноги через камень.

— Никто иной — как сам великий Хранитель Севера. По-моему он не в силах побить Союз без моей могучей десницы.

— И каков его план? Отрубить её и бросить в них?

Кальдер широко раскинул руки.

— Чем бы я тогда за тебя подержался? — И они крепко обнялись. — Как же здорово тебя видеть, старого дуралея.

— Взаимно, мелкий пиздун.