Герои

Да будь Сутт проклят, если собирается позволить мошеннику, навроде Хенгула Гребня, украсть его сто монет. Он ударил каблуками сильнее. По глазам хлестал ветер и конская грива, язык упёрся в большую дыру на месте зуба. Он окунулся в реку — разлетались брызги, вокруг вертелись союзные, по пояс в воде. Он всё понукал лошадь, не замечая ничего, кроме спины Гребня, глядя, как тот шагом выбирается на береговую гальку и…

Вылетает из седла, боевой вопль обрывается струёй крови.

Хрупкий так и не понял, радоваться или нет опрокинувшемуся в воду мёртвому телу Гребня. С одной, хорошей стороны, вроде бы он теперь оказался впереди всей группировки Золотого. С плохой же — на него нёсся странного вида дурень, на добром коне и в добром облачении, в одной руке поводья и короткий меч, в другой — длинный, наизготовку, отражает солнце и переливается кровью Гребня. Ещё на нём гладкий круглый шлем с обзорной прорезью впереди, а под ней виден лишь полон рот стиснутых зубов. Сам-один скачет на конницу Золотого, тогда как остальные союзные тикают в обратную сторону.

Посреди всей Суттовой жажды крови проклюнулось мимолётное мерзкое сомненье и заставило его бросить лошадь вправо, и выставить щит между собой и этой сталеглавой скотиной. Как раз вовремя, ибо мгновением позже в щит Сутта врезался меч и едва не сорвал его с руки. Прежде чем затих шум, лезвие покороче метнулось к нему и воткнулось бы прямо в грудь, если бы чисто случайно не встретило на пути его меч. Клянусь мёртвыми, а он быстр, мудило. Сутт поверить не мог, как можно быть настолько быстрым во всей этой броне. Мечи промелькнули из ниоткуда. Сутт ухитрился отбить короткий клинок, напор чуть не вышиб его из седла. Качнувшись обратно, попытался кручёно замахнуться, вопя во всю ширь лёгких.

— Сдохни, нахуй… У? — Его правой руки там не было. Он вытаращился на обрубок, оттуда струилась кровь. Как такое случилось? Он что-то заметил уголком глаза, почувствовал страшный хруст в груди, и завывание боли перебил его собственный истошный крик.

Дыханья не осталось, он плашмя выпал из седла, и с плеском рухнул в холодную воду, где нет ничего, лишь пузыри журчат у лица.

Ещё прежде, чем косоротый северянин свалился с лошади, Горст повернулся в седле и резким смазанным движением опустил длинный клинок в другую сторону. Следующий противник, с пятнистой меховой шкурой на плечах, сумел поднять секиру, чтобы парировать, но всё бесполезно. Удар Горста разрубил топорище и вогнал крюк с обратной стороны лезвия глубоко под ворот, а кончик длинного клинка Горста отверз красную рану на его шее. Касание мне.

Человек только открывал рот, не иначе, чтобы заорать, когда Горст коротким клинком пробил его висок так, что острие вылезло из щеки. И ещё одно. Горст выдрал оружие наружу, как раз вовремя, чтобы своим небольшим щитом отразить очередной меч, лезвие безвредно соскользнуло с закованного в латы плеча. Кто-то в него вцепился. Горст расквасил его нос рукоятью длинного меча. Врезал снова и вбил навершие глубоко в его башку.

Они со всех сторон. Мир стал светлой полоской в щели забрала, где напирали кони, мельтешили люди, сверкало оружие, а его мечи метались на одном инстинкте — удар, укол, блок. При этом он дёргал поводья, и бесцельно кружил напуганного скакуна. Он снял с седла ещё одного воина, искривлённые кольчужные кольца сыпались, как выбитый из половика сор. Отбил меч, но кончик скользнул по его шлему, зазвенело в ушах. Прежде чем хозяину меча снова удалось замахнуться, его резанули по спине, и тот, взвизгнув, накренился вперёд. Горст поймал его в захват и столкнул вниз, под копыта.

Вокруг на отмелях поднимала брызги союзная кавалерия, встречая бросок северян с северного берега и смешиваясь с ними в дробительной, сокрушительной рукопашной. Бойцы Валлимира. Как здорово, что вам удалось к нам заглянуть! Река оказалась чехардой бьющих копыт и водяной пены, мелькающего железа и крови, и Горст прорубал через неё свой путь, сжав челюсти в окостеневшую ухмылку. Я дома.

В этом неистовстве он потерял короткий клинок, застрявший в чьей-то спине. Может быть и солдата Союза. Сейчас Горст находился по ту сторону подобных переживаний. Вряд ли он в силах расслышать хоть что-то, помимо собственного дыханья, собственных хрипов, собственных девчачьих попискиваний, пока изо всех сил размахивался и бил, и бил, и бил, сминая доспехи, кроша кости, раздирая плоть. Дрожь каждой отдачи вгоняла его в жгучий трепет. Каждый сокрушительный треск подобен глотку для пьяницы, ещё краше, ещё желанней, но никак не утолит насовсем.