Герои подводного фронта. Они топили корабли кригсмарине

Сказать, что моряки находились в крайне мрачном настроении, значит не сказать ничего. Хотя офицеры лодок старались держаться спокойно, инструктор политотдела в своем донесении зафиксировал следующее: «Настроение обреченности, безнадежности. Эту обреченность вслух высказали 3–4 человека («нам все равно»), но факт пьянки в день отхода лодки характерен в этом смысле. С другой стороны, люди старались обрести уверенность в победе с помощью диких вещей: на С-12 настроение личного состава было поднято обнаружением крысы на лодке. Считается почему-то, что, раз крысы не ушли с корабля, значит, он не погибнет»[152]. Так и начнешь верить в приметы: Щ-406, на которой никто не видел крыс, 29 мая ушла в поход и погибла, а С-12 командование все-таки решило в море не посылать, «вспомнив», что на ней установлена старая и поврежденная аккумуляторная батарея и с учетом этого ее шансы на успешный прорыв в период белых ночей равны нулю. 8 июня на Лавенсари вернулась Щ-303, и тогда наконец в штабе узнали, что в заливе выставлены противолодочные сети. Вскоре поступили данные аэрофотосъемки, свидетельствовавшие о том, что сеть перегораживает весь залив от берега до берега. Несмотря на очевидный вывод о том, что прорыв в открытое море невозможен, командование решило предпринять еще одну попытку, но уже после окончания периода белых ночей. Щ-303 и С-12 вернули в Кронштадт, где последнюю начали готовить к новому походу.

Вряд ли, узнав о планах командования, экипаж «эски» пришел в восторг. Известный афоризм «Что может быть хуже смерти? Только ее ожидание!» приобрел для них свою особую остроту. Чтобы притупить чувство тревоги, моряки стали вести себя так, как ведут обреченные. Конкретно это выразилось в еще больших «возлияниях» и хищениях продуктов неприкосновенного запаса, которые выменивались на алкоголь и использовались в качестве закуски. Тураев, по всей вероятности, знал о происходящем на лодке и, хотя не принимал в этом участия, понимал чувства команды и не препятствовал своим подчиненным. Свой командирский долг он видел прежде всего в том, чтобы высказать личные соображения о перспективах боевого похода и тех мероприятиях, которые следовало бы выполнить, чтобы он стал успешным, – академическое образование, которое было у Василия Андриановича и которого не было у комбрига, позволяло это сделать. Откровенный разговор между двумя бывшими однокашниками состоялся, по всей видимости, в конце второй декады июля, после того как 15-го числа «эску» вывели из дока и закончили смену батареи, а Верховский прибыл лично проверить состояние подготовки к походу. Документальных следов этого разговора в архивах обнаружить не удалось, но матросская молва говорит о том, что уравновешенный и добродушный Тураев был так возмущен некомпетентностью, безапелляционностью и высокомерием комбрига, что вышел из себя и пообещал выкинуть его за борт, если он немедленно не покинет лодку. Но это лишь слухи, а в политдонесении все было изложено иначе: «Капитан 3-го ранга Тураев – командир ПЛ С-12, член ВКП(б), при проверке показал низкие знания оперативно-тактических вопросов. Плохо и медленно ориентируется в сложной обстановке, и не случайно личный состав выражал неуверенность в его действиях. Вместо того чтобы держать личный состав и воспитывать его, это дело переложил на других командиров, а сам не занимался, в результате чего у личного состава появились антикомандирские настроения, и в первую очередь направленные против самого командира.