Герой туманной долины

— Я в порядке, — прохрипел, скользнув по стенке в уборную, подставив лицо и упавшие на него кудри под ледяную воду. — Я в порядке, — продолжал он шептать размытому отражению, видя позади желтые очертания своего неудавшегося спасителя — Деллы.

Решение он принял быстро, за долю секунды в нем утвердился и, давя слезы сожаления, кивнул себе.

— Я отрекаюсь, Делла.

Прибежавшая на помощь девушка почти положила руку ему на плечо, но вовремя ее отдернула, замерев.

— От чего? — вопрос прозвучал испуганно.

— От задуманного, — проговорил Шеннон, наваливаясь на раковину. — Я отрекаюсь от задуманного.

Неправильно и по отношению к ней совсем нечестно — надеяться, что она придет на помощь, смотреть на нее как на мессию, ждать момента, когда выслушает, поймет и даст инструкцию по сборке самого себя.

Ноги Шеннона подкосились, парень шумно втянул воздух носом и сдавленно захрипел.

И тогда стало хуже. Хуже, потому что Делла Хармон попыталась подхватить его, зовя на помощь Кайла и Лейлу. Хуже, потому что три одновременных прикосновения погасили в его сознании свет.

* * *

Он сел на кровати, силясь закричать, но голос подвел.

Шеннон замер, тяжело дыша, не сразу понимая, где находится — лазурные шторы и белый письменный стол, укрытый скатертью пыли, увядший цветок на тумбочке и колючий плед, который он от жара стянул на колени.

Музыка из лежащего на соседней подушке смартфона — не его, Камерона — наполняла комнату тихими переливами, еле различимыми, но живительными для привыкшего к ним слуха.

Шеннон упал обратно, задев затылком изголовье, и поморщился от пронзившей голову боли — но не удара, а смазанных воспоминаний.

Он толком не помнил, как сильные руки Кайла вытащили его из уборной, как откачала его почти бездыханное тело Лейла, как всхлипывающая Делла опустилась на диван после того, как смыла остатки крови с его бледного напуганного лица. Он толком не помнил, как кто-то позвонил Камерону, пока его собственные, словно бы оголенные нервы, кости незримо ломались; как они под руки затащили его, уже очнувшегося, но бредящего, в старый дребезжащий «Форд», усадив на заднее сиденье и заботливо пристегнув ремнем безопасности. И не помнил, как Камерон, нарушая все скоростные режимы, гнал по Реверипорту к его дому, чтобы уложить друга на кровать — знал, что в больницу нельзя, что от прикосновений врачей станет хуже.

Он помнил только внутреннюю битву, сбившееся дыхание над ухом, шум разобщенных голосов и держащие его руки, от которых становилось хуже. И три свечения, лизавших его кожу как языки пламени, слившихся в одно грязное пятно — из желтого, бирюзового и бледно-зеленого.

Шеннон тяжело моргнул, сосредотачиваясь на льющейся из динамика музыке. Побежавшая рябью от самых пяток благодарность замерла у горла и сдавила его, заставляя слезы потечь по щекам — только под эту мелодию он мог безболезненно уснуть и проснуться без кошмаров. И Камерон знал это как никто другой.

Соленые капли обжигали кожу, собирались в ушах, заглушая музыку слева, пока Шеннон старался не завыть от мыслей о его собственной мечте, которая во время глубокого сна на короткий срок стала реальностью.

Дом на берегу, и потрепанный пес, терпеливо ждущий хозяина на высоком крыльце. Сам Шеннон, стоящий посреди озера и с нежностью глядящий на девушку, заправившую широкие поношенные вельветовые брюки в высокие резиновые сапоги, неумело держащую удочку. На ней вместо берета его бейсболка, спадающая на лоб — слишком велика, — а от легкого ветра, гуляющего по водной глади, ее защищает широкая ветровка, в которой она выглядит нелепо. Нелепо и очень мило.

— Я почти научилась! — радостно кричит она, дергаясь, когда поплавок начинает трепетать, а он смеется, зная, что рыба сорвется — у нее всегда так.

Шеннон стиснул зубы, силясь не всхлипывать, не нарушать мелодию, включенную Камероном, своими потонувшими в слезах криками. Он безудержно тосковал по мечте, осуществиться которой, вероятно, не удастся, по мечте, которая рисующимися в воображении кадрами дарила минутный покой и счастье.

Шеннон заставил себя встать, поставив босые ноги на холодный пол, вспомнив, что залитый пивом коврик так и не постирал — если и спал, то все равно на диване в гостиной, так зачем?