Герцогиня и «конюх»

– Что ж, пусть приходит… Очень уж скушно!..  – отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.

XV Молодой гусляр и царица

В течение всего конца дня и начала вечера «скушливой» тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, но больше ходила, чем сидела, и ни разу не «повалялась» на софе.

То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытала его всего несколько раз в жизни: в последний раз – при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

«Ох, дурость во мне бабья поднимается»  – так определяла она сама подобное состояние.

Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась излишняя повышенность чувственности. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнесте, но – странное дело! – образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя «искушение».

И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

«Ты ведь молода еще. Эка невидаль – тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями… Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник… И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна… А он, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали».

А другой голос тоже шептал:

«Ты не забудь, кто – ты… Ты ведь послезавтра – императрица всероссийская… Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?»

Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

– Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она – и ахнула.

«Экий красавец! Экий молодец!» – так и ожгло ее всю.

Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь – что наковальня кузнечная: бей молотом – не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное – глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

– Ах, это – ты, князь Иван? – вспыхнула Анна Иоанновна.

Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

– Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца, остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне – полуимператрице.

– А коли ты – не князь, так какая же я царица? – вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «Баяна».

– Царица – всегда царица, а мы-то вот – иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие,  – продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

– Что же ты стоишь, князь Иван?… Садись!..  – указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

Лихо, ухарски тряхнул кудрями тот и послушно сел близ царицы.

А она промолвила:

– Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…

– Ничего, иные одобряют!..  – сверкнул большими зубами князь Иван.

– Поди, сколько сердец девичьих иссушил?…  – все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

– Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

– А неправда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

– Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И вдруг он сразу, быстро впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

– Вот ты какой!..  – вырвалось у нее.

– Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю: в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня,  – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

– О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

– Пой… про что хочешь…  – не отодвинувшись, произнесла она.

– Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами так и впился, словно вот душу хочет съесть.