Гесериада

— Как нельзя более устал я в эту ночь! — изрек горный царь. И в испуге убежала домой Гекше-Амурчила (забеременевшая сразу четверней). И волхвы разошлись убежденные, что теперь сбудется...

Таким образом, уже самое появление Гесера на земле, так страстно ожидаемое «черноголовыми», происходит вопреки намерениям и планам их господ и сразу же обнаруживает два диаметрально противоположных понимания смуты, два класса с противоположной социальной идеологией.

Когда затем Гесер чудодейственной пастьбой обогатил ссыльного старика, естественно, у него и у Амурчилы теперь одна забота, как бы добиться если не отмены, то смягчения приговора о ссылке и запрещении, условно наложенном на имущество Санлуна и его прежнюю семью: ведь ребенок так или иначе родился, хоть, по-видимому, не только не божественный, а скорее чертов отпрыск. Вот почему, когда старик начинает похваляться, что счастье ему по молитвам, жена замечает ему: «Чем же ты тут не прав? Я-то уж вот как уверилась в твоих молитвах! Но вот если бы приговор оказался постановленным не всерьез, вот тогда бы можно сказать, что ты необыкновенный молитвенник. А то ведь кому же у нас за скотом-то этим ходить!» (Ünen bisi yayubi tere cini? Cinu iröger-i bi kübcin kedüyin medegsen bile bi! Adabisi irögertei bisüü-ci, gejü, xuyurcu jariliy bolba — ene mal-i biden-i ken xadayalam? S. 13). По таким ее речам (gejü) поехал Санлун в главные кочевья своего улуса (yeke ulus — tayan ecibe), явился к Цотону и при всем народе говорит: «От твоей невиданной красавицы, которую ты из ненависти сослал, родился дрянной мальчишка. Дрянной — так устроим его; хорош — так посадим его ханом. Но ведь как бы он ни был дурен, но право-то на простое устройство имеет (sayulyaxu jisiyetei-le bolba, S. 14). Значит, мне обязаны вернуть все мое: и семью, и хозяйство!» (Eme küked ger mal-i minu nada аса! gebe). — Разве старик Санлун в чем не прав? — сказал весь улус (bügüde ulus), и присудил вернуть (gejü ögbe) ему полностью и семью, и все хозяйство (tede bügüde-yi: boltu ögbe). Забрал все свое старик Санлун и вернулся к себе (в изгнание).

Здесь уже народное собрание, не давая себя обойти никакими уловками Цотона, решительно становится на сторону Санлуна, хотя уже всем известны были и первые подвиги Гесера в виде истребления оборотней — ламы и черного ворона.

Итак в этих эпизодах[17], связанных с рождением героя, как и в прослеженной его деятельности, вскрываются симпатии и антипатии борющихся классов в монгольском обществе с такой ясностью, что нет больше надобности в дальнейшем раскрытии длинного ряда аллегорий, рассыпанных в сказании щедрой рукой. Таковы, например, и черные «забвенные напитки» (Bay neretü xara önggetü idege, S. 104, 140 и др.), которыми опаивает Гесера его скрываемая от народа, но единственно любимая как бы «незаконная» жена Аралго-гоа (Она же Tümen jiryalang. Aralyo-yoa xatuniyan olan uhis ece niyuju, S. 75), тогда как другие его официальные жены, знатные ханши, не дают ему тех забвенных напитков, которые способны надолго удержать героя, вечно тоскующего по вольным степям. Такова и сама простонародная его Аралго-гоа, чистейшая шаманка в своих думах и сетованиях, которая и Гесера именует просто, без всяких буддийских украшений, — сыном Вечного Синего Неба и покрытой лугами Златонедрой Матери Земли — Этуген (Kürüsütü Altan Delkei Etügen-Eke). Таково и «воскрешение» Гесером павших богатырей: он восстанавливает их в поколениях (üre ündüsün-i tegüsugsen, S. 179). И только в последующих песнях (VIII) для сказочных подвигов в жанре китайских романов (IX—XV) он прибегает и к сказочному воскрешению их, одухотворяя их славные тени в образах Орлов, Львов, Слонов и Тигров...

При этом ирония, явная и скрытая, иногда переходящая в тона ядовитого сарказма, достаточно густо насыщает все те моменты, где изображается в той или иной форме столкновение двух противоположных социальных миров.

Ввиду изложенных соображений я нахожу теперь уже возможным поставить вопрос о том, не является ли Гесериада исследуемой версии монголо-тибетским литературным памятником, возникшим в эпоху смут (samayu cay), в эпоху величайшего обострения классовых противоречий в современном памятнику монголо-тибетском мире (быть может, и XVI—XVII вв.) под влиянием волнений и войн, а вместе с тем и в эпоху наивысшего расцвета монгольского литературного творчества. При этом памятник, в монгольской его версии, оформлен, по-видимому, в монгольской среде, территориально и культурно наиболее близкой к Тибету, и отразил на себе по преимуществу и прежде всего влияние столь распространенного в Тибете сатирического жанра. С этой точки зрения Гесериада может быть определена как аллегорическая поэма-сатира, с острием сатиры, обращенным в сторону господствующих классов — духовных и светских феодалов, современных памятнику.