Гессенская волчица

Вести из Москвы о жестоком разгоне студентов быстро достигли Петербурга и уже на следующий день с утра в Румянцевском саду стали собираться студенты университета и Технологического института. Постепенно к обелиску фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому подходили студенты иных петербургских институтов и просто зеваки. Собравшиеся люди оживлённо обсуждали вчерашний разгон студентов в Москве, вспоминали недобрыми словами графа Игнатьева и Императрицу Александру. Всё чаще то тут, то там, звучали слова «диктатор», «сатрапы», «революция». Никто из собравшихся не мог толком сказать, зачем он сюда пришёл, но в основном говорили друг другу, что невозможно больше терпеть крепостнические порядки и полицейское угнетение.

Ближе к полудню собралось более трёх тысяч студентов. Больше всего было студентов университета и Технологического института, но немало было и представителей историко-филологического и Археологического институтов. Изредка мелькали бархатные околыши фуражек Института инженеров путей сообщения, жёлтые канты Электротехнического института, и даже чёрные «николаевские» шинели Императорского Александровского лицея. Здесь было шумно, весело, пьяно и революционно. Спорили математики и химики, народники и марксисты, уже исключённые и пока ещё оставшиеся вне проскрипционных списков. Неизвестно откуда принесли краски, которыми стали рисовать плакаты и транспаранты.

Прямо к обелиску притащили садовую скамейку, на которую взгромоздился некий расхристанный субъект в чёрной тужурке с бархатными контрпогонами с вензелями Императора Александра Первого,¹³⁷ который громким простуженным голосом призвал всех собравшихся почтить память «московских товарищей, погибших вчера под копытами жандармских коней». Начался стихийный митинг, в ходе которого было решено объявить бессрочную забастовку во всех учебных заведениях России, пока не будут удовлетворены все требования, выдвинутые студентами правительству. Какой-то малый в потёртом коричневом пальто и университетской фуражке вызвался быть секретарём собрания и карандашом писал список выдвинутых требований, используя вместо подставки спину наклонившегося сотоварища. Список получился длинным: отмена новых уставов и правил, возвращение Университетского устава 1863 года, предоставление автономии всем высшим учебным заведениям, возвращение в университеты всех отчисленных, гарантия физической неприкосновенности личности, публикация инструкции полиции в отношении студентов, право обжалования незаконных действий полиции обычным судебным порядком…

На скамейку грузно забрался неопределённого возраста длинноволосый брюнет в котиковой шубе, надетой поверх чёрного бархатного пиджака, с галстуком, завязанным пышным бантом, держа в руке шляпу-котелок. Вытер пот со лба, откашлялся и хорошо поставленным голосом начал речь.

– Друзья! Вчера царские сатрапы убили наших товарищей, которые не пожелали больше терпеть угнетение и тиранию! Проклятые опричники обагрили русской кровью русскую землю! Царица-немка из захудалого Гессена и выживший из ума диктатор Игнатьев тащат Россию в дремучее средневековье, они угнетают не только пролетариат, но и передовой отряд русской революции – студентов! Но мы готовы умереть на баррикадах…

Договорить ему не дали. Громкий свист и крики «Долой!» согнали незадачливого оратора с импровизированной трибуны. Где-то сзади вдруг раздался восторженный крик: «Короленко приехал! И Бальмонт с ним! Ур-ра-а-а!»

Толпа расступилась, давая проход прибывшим литературным знаменитостям. Они шли рядом, скромно-тусклый Владимир Галатионович Короленко, усталый бородатый человек с пронзительным взглядом глубоких и ясных глаз, и 28-летний шантеклер Константин Бальмонт, слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, усами и козлиной бородкой «а-ля Наполеон III», с высоко поднятой головой, которую как будто поддерживал прямой накрахмаленный воротничок. Раздались восторженные овации, громкие приветствия, одобрительный свист…

Бальмонт легко вскочил на скамейку, отказавшись от любезно предложенной помощи. Его речь была задорно-революционной. Он как будто не выступал на антиправительственном митинге, а читал свои стихи. Высокомерный голос с особым «бальмонтовским» акцентом вещал о необходимости всеобщего счастья и что, если хорошо лишь немногим, это так безобразно… Выступавший после него Короленко не мог так зажечь своих слушателей, как его молодой коллега. Он долго и чувственно говорил о гуманизме, о ценности каждой человеческой жизни, а в конце своей несвязной речи высказал надежду, что верховная власть опомнится и непременно вернётся к человеколюбию.