Гибель адмирала Канариса

– Причем находимся мы в территориальных водах Чили с согласия местных властей, которые уже извещены.

Канарис понимал, что морякам «владычицы морей» Великобритании наплевать на территориальные амбиции каких-то там местных чилийских властей; как понимал и то, насколько унизительным является для него, офицера германского Военно-морского флота, вымаливать у них пощаду, прикрываясь суверенитетом этой нищей, совершенно беспомощной в военном отношении страны. Однако никаких иных аргументов у него не было. Унизительность его положения подчеркивалась еще и тем, что эта невоспитанная скотина Бредгоун даже не предложил ему, офицеру-парламентеру, кресло.

– Нет, вы слышали, господа? – обратился тем временем командир крейсера к сидящим справа и слева от него офицерам. – Эти боши решили, что они имеют право нападать на нас, прячась между какими-то прибрежными островками, чтобы прикрываться затем международными соглашениями о территориальных водах и прочей чепухе, которая в военное время, да к тому же у берегов полудиких латиносов, абсолютно никакого значения не имеет.

– Чили не является воюющей страной. Нападая на корабль, пребывающий в ее территориальных водах, вы грубо нарушаете соответствующие нормы международного морского права, – спокойным, официальным тоном проговорил Канарис, стараясь придать своей речи дипломатичность. – Можете не сомневаться, что реакция на ваши действия правительств и Германии, и США, не говоря уже о правительствах Латинской Америки, будет очень резкой.

Как ни странно, на сей раз аргументы Маленького Грека подействовали; во всяком случае, они заставили капитана второго ранга поумерить свой сарказм и приглушить пиратский рык. Вот только заставить его отказаться от желания окончательно расправиться с «Дрезденом» они не могли.

– Положения морского права, обер-лейтенант, мне известны не хуже, чем вам, – угрюмо пробубнил Бредгоун.

– Не сомневаюсь, сэр, – склонил голову в аристократическом поклоне Канарис.

– Однако я получил приказ уничтожить крейсер «Дрезден» любой ценой, где бы он ни находился. И я выполню этот приказ, чего бы мне это ни стоило. Что же касается юридических тонкостей, то пусть о них позаботятся наши дипломаты, которые, уверен, как-нибудь сумеют объясниться с дипломатами Чили. Так и передайте своему командиру. Вы слышите меня, обер-лейтенант?!

– Не сомневайтесь, сэр, передам.

– После того как вы вернетесь на борт крейсера «Дрезден», у фон Келлера будет ровно час для того, чтобы обсудить с офицерами создавшееся положение и сообщить о своем решении. Если к этому времени сообщения не последует, мои матросы будут говорить с вами языком бортовых орудий. Станете утверждать, что это несправедливо?

– Не стану, сэр.

– Потому что не посмеете.

– Позволю себе заметить, что наши парни тоже не прочь поразмяться у орудийных капониров, – вызывающе ухмыльнулся Канарис, понимая, что предаваться артистизму дипломатии уже бессмысленно. – И уж поверьте, дело свое они знают.

23

Кренц давненько не виделся с Мюллером, в последнее время их общение происходило только по телефону, поэтому с особым вниманием присмотрелся к нему. Нет, ни военные тяготы, ни годы какой-то особой печати на его лицо так и не наложили. Худощавые, скуластые щеки, широкий, слегка выступающий подбородок; узкий, слегка расширяющийся к кончику нос; высокий, с большими неровными залысинами лоб и темные, излучающие иронично-усталый взгляд, глаза…

– И все же позволю себе напомнить, Кренц: ничто так не навевает подозрение, как кристальная чистота подозреваемого.

Несмотря на свое высокое положение и особый статус «неприкосновенного» в государстве, ни во внешности шефа гестапо, ни в его манерах ровным счетом ничего не изменилось. В них по-прежнему не проявлялось ни армейской суровости, ни генеральской амбициозности. Он так и оставался обладателем простаковатого, лишенного какой-либо аристократической утонченности или арийской строгости лица крестьянина, которого только что мобилизовали и обмундировали. Словом, одного из тех лиц, которых во множестве можно наблюдать в строю только что призванных в армию состарившихся резервистов.

– Ничто так не навевает подозрение, как кристальная чистота подозреваемого, – медленно, словно бы смакуя каждое слово, повторил Кренц. – Звучит как изречение древних.

– Как изречение истинных полицейских, профессиональной чертой которых во все времена оставалась крайняя подозрительность.

– Но вы-то вне подозрения, господин группенфюрер!

– Что еще более подозрительно.

– Но уж вы-то вне всякого подозрения! – воскликнул оберштурмбаннфюрер, отказываясь воспринимать логику шефа гестапо.

– У фюрера нет людей, которые были бы вне подозрения. Их попросту не осталось.

– Кроме нас, сотрудников гестапо, – решительно покачал головой Кренц, ощущая, что за словами шефа гестапо скрывается то ли скрытая угроза, то ли мрачное пророчество.

– Как, впрочем, не осталось их и у Сталина, которому фюрер неподражаемо подражает, – не обратил внимания на его опасения Мюллер, причем фразу эту он произнес ворчливо и как бы про себя.