Гибель «Кречета»

– Ни пуха, ни пера, товарищ Петров!

Соколов погрозил ему удочкой – рыбу не испугайте!

В ведёрке уже плескалось несколько мелких краснопёрок, когда Соколов подсёк порядочного окунька. И в эту волнующую каждого рыбака минуту, он увидел, как стремглав мчится к мысу на том берегу паренёк, на ходу натягивая красную майку, а ребята на пляже смешно прыгают, стараясь поскорей влезть в брюки.

– Война! Война! – вопил курсант в красной майке. – Скорей гребите сюда. Сейчас в школе будет митинг. За нами прислали.

– Какая война? – не своим голосом крикнул Соколов.

– По радио сообщили – Гитлер напал на нас. Сейчас будет митинг!

Соколов быстро шагал к школе и думал: вот произошло то, что всё время назревало. Сердце кипело от ненависти к фашистам.

Возникла мысль и о себе. Конечно, он правильно поступил, продолжая скрываться от семьи. Он уйдёт на фронт. Не лётчиком – пехотинцем, а может – танкистом. Лишь бы воевать! Его могут убить, и Нина дважды останется вдовой одного мужа.

* * *

Двадцать третьего июня Соколов подал своё первое заявление с просьбой о направлении его в действующую армию хотя бы рядовым техником и получил решительный отказ. Преподаватель Петров нужен был школе, готовить кадры для фронта. К тому же – он болен.

Соколов остро переживал из-за того, что нельзя ему взвиться на истребителе во фронтовое небо, с высоты ринуться на вражеский самолёт, изрешетить его, заставить упасть огненным комом на землю. Ведь он был когда-то неплохим истребителем! Товарищи дерутся на фронте, быстро растянувшемся от Чёрного до Белого моря. На их боевом счету уже немало подбитых гитлеровских машин. Они воюют, а он?

Каждое утро Соколов искал в корреспонденциях с фронта упоминаний о знакомых лётчиках. Когда удавалось прочесть описание победоносной схватки, он радовался и завидовал одновременно. Уже родились в огне сражений новые Герои Советского Союза – лётчики Здоровцев, Харитонов, Жуков. Уже Гастелло совершил свой бессмертный огненный таран, а он, бывалый воздушный боец, возится с моторами.

Сводки Информбюро приносили горькие вести. Советская Армия отступала под натиском превосходящих сил врага. Громкоговорители в эти дни не выключались. Едва послышится голос диктора, все бросали свои дела, прерывали на полуслове важнейшие разговоры, даже спящие поднимали головы. «После ожесточённых боёв, советские войска оставили город...» Но слышится торжественная, как гимн, грозная и зовущая к действию песня: «Идёт война народная, священная война». Мужественная мелодия и волнующие слова этой песни непрестанно звучали в ушах Соколова, преследовали его, как бы укоряя, что он бездействует, когда кругом льётся кровь, пылают дома, стонут женщины и плачут осиротевшие дети. И он в который раз писал рапорт.

Девяткину повезло. Он всё-таки прошёл медицинскую комиссию и добился того, что его признали годным. Девяткин получил назначение командиром эскадрильи и уехал в действующую.

...Особенно тяжело стало во второй половине июля, когда участились пиратские налёты на Москву. В часы воздушной тревоги Соколов никогда не уходил в бомбоубежище, а, стоя во дворе, затаив дыхание, наблюдал за движением белых стрел прожекторов. Он прислушивался, как надрывно воют моторы самолётов своих и чужих, их голоса всегда можно было отличить, как стрекочут пулемёты и ухают разрывы бомб. Вот где-то за домами вспыхнуло пламя и заалел небосвод – значит, проклятые «зажигалки» сделали своё дело. А небо чертили светящиеся трассы очередей. В небе шёл бой. Распускались в вышине диковинными цветами разрывы зенитных снарядов. Шарообразной молнией вспыхивал подбитый самолёт и стремительно падал, оставляя на мгновение огненный след. Небо жило, полыхало огнём, переливалось красками ракет, дрожало бледными лучами прожекторов.

Вот световой кинжал вонзился в далёкий, кажущийся крошечной игрушкой вражеский бомбардировщик и, не выпуская его, повёл по утихающему небу. Здорово! Теперь уже ослеплённому фашистскому лётчику не вырваться из плена прожекторского луча; он отведёт её за городскую черту – и там конец стервятнику.

Воет сирена. Отбой. Вновь спокойно и холодно сверкают звёзды на чёрном бархатном небе. Только на горизонте малиновый отсвет пожара колеблется, уменьшаясь с каждой минутой, и наконец, совсем исчезает.

К чувствам, волновавшим Соколова, прибавилась щемящая тревога за жизнь близких. Однажды после очередного особенно длинного и активного налёта он пошёл пешком через весь город к себе на Ленинградское шоссе. Дом, в котором прошли лучшие годы его жизни, как и все соседние здания, был цел и невредим. Как долго ни вглядывался Соколов в окна своей квартиры на третьем этаже, зашторенные чёрным, ни в одной щёлочке не видно было света. Спят, а может, уехали?