Гибель Осипа Мандельштама

— Нет, его не били, неправда, в нашей зоне блатных не было. Ну, может быть, на одну ночь иногда. Эшелон придет из Ростова или Харь­кова, а у нас места свободные: этапы же ухо­дили один за другим — на Колыму. Ну, конечно, народ разный… Это при мне было — трое стоят, один парень курил и так зло сказал Осипу Эмильевичу: «Заткнись ты!» Иногда ос­тановится около кого-то: «Вали-вали отсюда». Это было в ходу. Тут еще, знаете, и анти­семитские настроения: «У тебя кто следователь был? И у меня — еврей».— «Жидовье власть взяли». А начальство, администрация лагеря,— не знаю, удобно ли говорить?— из евреев в ос­новном. В бараке в спину ему говорили: «Дохо­дяга пошел». Но Ковалев их остепенял: «Что вы, хлопцы, кого вы обижаете?» Вот кто дони­мал, покоя ему не давал, так это Левка Гарбуз — старший барака. Это, наверное, кличка была, а не фамилия.[3] Хват. У него было и мы­ло, и сахар, и хлеб — черный и белый. Он охо­тился за теми, кто недавно с этапа, у кого вещи незаношенные. Выменивал. Мат, оскорбления. Он у Осипа Эмильевича желтое кожаное пальто хотел выманить: «Сдохнешь — все пропадет, по нарам оботрешь, а так выгоду иметь будешь». Однажды Левка начал разговор в бараке, а по­том вывел Осипа Эмильевича за дверь. В дру­гой раз с нар поднял, к себе позвал. Я спро­сил Мандельштама, что тому надо. «Ай,— го­ворит,— коммерсант». Парень крепкий, у него свои шестерки были. Одевался здорово — ру­башки хорошие, выглаженные брюки. Вечером их обрызгает — на нары, потом — полотенце и ложится. К утру — стрелочки. В середине нояб­ря исчез, видимо на Колыму отправили, и стар­шим стал Норонович, бывший секретарь край­кома, он еще с Эйхе работал, исключительно порядочный.

— В единственном письме из лагеря,— я по­казываю Моисеенко копию письма,— Мандель­штам сообщил: «Последние дни ходили на ра­боту…»

— В пересылке на работу не гоняли. Ну какая это работа — двор прибрать. Раз или два он выходил, взял метлу на палке, это неутоми­тельно, гнуться не надо. У него настроение под­нялось, вроде не хуже других. Еще — дневалил у бочки с водой. Трудно было с водой — колонка далеко, за лагерем, воду привозили на лошадях. Этот водяной мор хуже голода. Хуже рабства, в рабстве можно хоть что-то заработать. Воду стерегли, молодые особенно не подпускали, с ру­ганью отгоняли. Ну и Осипу Эмильевичу выпа­ло дежурить. Ну, как он стерег… Кто-то по­старше его подойдет: «Водички разрешите». Он отворачивался и отходил в сторону, и люди на­ливали… Я сижу на нарах и все вижу. До завт­рака выносили на просушку парашу во двор — двое несли на палке. Но до Осипа Эмильевича очередь не дошла, да он и не поднял бы, Кова­лев бы за него вынес.

* * *

Были еще ночные работы — «добровольно-принудительные». После ужина в барак приходил лагерный завхоз Омельянчук, вызывал старшего: «Шесть хлопцев давай мне покреп­че». Норонович обходит нары: «Собирайся, схо­дишь… Пайку заработаешь». Соглашались. Мо­лодым, здоровым почему для разнообразия не вырваться за зону, там у конвойных можно новости узнать, подкормиться у них остатками сала, консервов. Там они копали большие ворон­ки. Им не говорили для чего, но они пони­мали. Рядом было множество таких же во­ронок, но уже закопанных. Возвращались под утро. О том, чем занимались, не рассказывали, видимо был запрет, но в бараке обо всем дога­дывались. Определенных ночей не было, внача­ле уходили пореже, потом чаще.

Мандельштама на такие работы, конечно, не брали — в ночь, под конвоем, он бы и не дошел. Он был не из тех, кто копал, а из тех, для кого копали.

Глава 7

Странности Мандельштама видны были с первых минут. Необщительный, замкнутый, рассеянный, осторожный. Из барака выйдет — озирается по сторонам. Пока были силы, ходил быстро и нервно, разговаривал сам с собой. Подходил то к глухому забору, за которым слышалась китайская речь, то к другому краю зоны, единственному месту, с которого видна была улица — огороды, лачуги, видимо, прию­тились горемыки. Росли деревья поодиночке. В одном и том же месте по вечерам возникала гармонь. «Мужик заполошный», как звали Ман­дельштама, подбегал к запрещенным зонам, стража отгоняла его. Возбуждение вдруг сменя­ется апатией, и он медленно, словно считая шаги, расхаживал — руки за спину, запрокинув голову. «Больная спесь», как говорит Моисеенко.

Один бывал редко, на прогулке его всегда окружали. Если появлялся кто-то из незнако­мых, он замолкал и уходил.

— Он мог так глянуть!.. Неприятно даже.

Академик Крепс, учившийся в Тенишевском училище с братом Осипа Эмильевича, подошел к поэту знакомиться: «Здравствуйте, Осип Эмильевич!» Тот сидел на земле, был задумчив и никак не отреагировал. «Осип Эмильевич, я тоже тенишевец…» Мандельштам вскочил, за­улыбался, оба стали вспоминать общих знако­мых. Но Крепс тут же совершил непоправимую ошибку, спросив поэта, что ему вменяется в ви­ну. Беседа оборвалась.