Гибель Осипа Мандельштама

Наверное, не один раз за долгий этот путь, более месяца, вспоминал он первый свой арест, приговор и первую ссылку. В полной увереннос­ти, что его расстреляют, в ожидании расстрела («Ведь у нас это случается и по меньшим пово­дам…») он вдруг получает милость — в Чердынь они едут с Наденькой. Бесплатный билет для Наденьки, бесплатные носильщики, вежливый провожатый в штатском, который взял под ко­зырек и пожелал счастливого пути. В совет­скую ссылку так никого никогда не отправляли. Обычный пассажирский поезд, обычный вагон, они с Наденькой и тремя конвоирами заняли шесть лежачих мест. На платформе стояли братья — Женя и Шура. Как он был счаст­лив тогда!.. Он прижимался к оконному стеклу: «Это чудо!» Мелочи не беспокоили — вход в ва­гон с их стороны и туалет рядом были заперты, на станциях выходил только старший из конво­иров — тоже Ося, двое других оставались ря­дом. Разве не чудо, что жив и почти свобо­ден? Старший конвоир, добрый парень, глядя на взволнованного ссыльного, говорил Надежде Яковлевне: «Успокой его! Скажи, что у нас за песни не расстреливают. <…> Вот в буржуаз­ных странах уцелеть невозможно: там за милую душу могут отправить на тот свет, если сочи­нишь какой неподходящий стишок…» Она дала ему томик Пушкина, Оська читал вслух рассказ старого цыгана и сокрушался: «Вот как римские цари обижают стариков». Провожая поднадзор­ную в туалет, он нарушил инструкцию, потихонь­ку сообщив, что едут они в Чердынь и там климат хороший.

«Это была не единственная поблажка, на которую решился Оська. На многочисленных пересадках он заставлял конвоиров таскать на­ши вещи, а когда мы пересели в Соликамске на пароход, он шепнул, чтобы я взяла за свой счет каюту: «Пусть твой отдохнет»… Конвоиров он к нам не пускал, и они болтались на палубе».

Тогда преследуемый поэт отправлялся в ссылку человеком, теперь — грузом. Надежда Мандельштам точно обозначила граждан без об­личья, следующих транзитом через всю страну: «Люди, для которых остановилось время, а пространство стало <…> вагоном, набитым до отказу человеческим полумертвым грузом, отвергну­тым, забытым, вычеркнутым из списка живых, потерявшим имена и прозвища, занумерованным и заштемпелеванным, переправляющимся по на­кладным в черное небытие лагерей…».

Лагерь был уже близко. Уже европейские речки и речушки давно сменились могучими си­бирскими реками, у огромных мостов при виде эшелона часовые вскидывали винтовки напере­вес, на берегах отдыхали прикованные лодки. Уже обступали все теснее скалы и горы, ели и сосны — темная зелень почти затягивала чело­веческий груз. На одном из запасных путей — зеркальное отражение — остановился такой же точно эшелон: зарешеченные окна, стриженые головы. Прошли под конвоем две медсестры. Кому-то плохо.

После Хабаровска сгустился туман. Ранним холодным утром на маленькой станции пронесли на носилках два трупа, закрытых с головой. В конце пути, как видения рая перед смертью, отворились красивейшие места — дачные приго­роды с уютными домиками и акациями, молодая дубовая роща. Среди сопок распахнулся огром­ный залив. Появился высокий дом с вывеской «Санаторий морского флота».

На краю земли эшелон остановился. 12 ок­тября 1938 года. Последний тупик под назва­нием «19-й километр».

Был день, часа три-четыре. Возле состава появилось много людей в форме НКВД, начальник конвоя громко дал команду выходить из вагона и строиться по пятеркам.

Заключенные ступили на каменистую землю.

— Партия, внимание! Вы прибыли в город Владивосток. В пути следования никаких раз­говоров. Шаг вправо, шаг влево — считается по­пыткой к побегу. Стреляем без предупрежде­ния.

— А где обед?

— В лагере накормят.

Измученный народ в сопровождении овча­рок двинулся в путь. Черная змея растянулась далеко, первые уже уходили в сопки, а пос­ледние еще стояли. Задние овчарки, подгоняя, лаяли громко и надсадно. Жались к сопкам деревянные дома. Прохожие рассматривали стри­женых усталых людей с любопытством и тре­вогой.

В лагерные ворота запускали по одному. У входа на улице стояли столы; две молодые женщины, вольнонаемные, выкликали по алфа­виту заключенных: «Фамилия? Год рождения? Статья? Кем осужден?» Процедура шла утоми­тельно медленно. Старики из задних рядов едва плелись к столикам, их подгоняли.

Больной, задыхающийся Мандельштам пере­ступал едва-едва, на него орали и заключенные, и лагерное начальство.

Впустили всех где-то к восьми вечера. Стар­шие бараков объявили свободные места.