Гибель Осипа Мандельштама

Слепой, безрукий, он отбыл в неизвестность, в бесконечность, ни с кем не простившись, даже с Наденькой. Не вернув частные мелкие долги и не получив единственный долг — от государ­ства: право жить по своему странному недора­зумению и писать возложенное на него Богом. Смерть еще подождет почти четыре месяца, но для всех он уже как бы растворился, растаял и стал воспоминанием — добрым, дурным, печальным.

* * *

Товарный состав был подан на задворки Северного вокзала. Заключенных доставили из тюрьмы утром, прогнали через баню — санитар­ный пост был здесь же, в тупике,— загрузили в вагоны и наглухо закрыли дверь. Сплошные нары тянулись в два этажа, во всю длину ваго­на. Стриженый народ, легко одетый, ни шапок, ни валенок (схвачены были в конце весны, ле­том), занимал места на неструганых досках. Все — по 58-й статье. Легкие пальто, шляпы, свитеры, костюмы — некоторые были одеты да­же красиво, но в потертом, помятом, несвежем.

Уже стемнело, и была тишина, когда состав тронулся. Так и двигались, крадучись,— по но­чам, прячась днем в тупиках.

Начиналась вторая неделя сентября, погода стояла сухая, для всех хорошая. Средняя Россия провожала их — речки, взгорки и опушки, бе­резы, тополя и вербы. Опадали листья, проступала в природе печаль, с каждым днем все бо­лее: Москва — Ярославль — Ковров — Вятка… В палисадниках увядали цветы. Синее небо, и чистый горизонт, и вся безоблачная бесконеч­ность были в тягость; и реки в тягость, и яркое солнце, и вся безупречная природа. Был бы дождь — еще хуже, лежали бы, как волки. Никакой хорошей погоды для них не существовало.

Города в средней России рядом, и в первые ночи эшелон часто останавливался, охрана про­стукивала снизу полы колотушками, нет ли над­реза. Становилось свежо, но никто не мерз, хотя зарешеченные окна не были застеклены. Днем же, в тупике, перегретая железная крыша с из­бытком отдавала тепло.

Шумно откатывали дверь на шарнирах — приносили хлеб и воду. Кипятка не было на всем пути. В обед походная кухня подвозила баланду и кашу-сечку, к вечеру — снова балан­ду. Параша стояла возле дверей. Люди слабели и на оправку ходили раз в два-три дня, снова, как в тюрьме,— на виду, а теперь и на ходу, в тряске и грохоте пути — стыдно и унизитель­но. Теперь уже меньше было шуток и издевок, больше крика, конвойный бросал тряпку, чтобы неряшливые убирали за собой.

Та же тюрьма, только менялась декорация за окном. Днем никто не спал, и на вторые нары, к окошкам — в сторону на юг — пускали всех. В тупиках сходились и молча расходи­лись вдоль вагонов конвойные — молодые ребя­та в новых шинелях. Проходили рабочие-путейцы с ломами и кирками, женщины в фартуках. Из окошек вполголоса неслось: где мы, где? Рабочие пытались вступить в разговор: откуда? Куда? Конвоир снимал с плеча винтовку: «Не разговаривать!» Рабочий вынимал пачку сига­рет, просил конвойного: «Передай, люди про­сят». Щелкал затвор: «Уходи!» Поблизости все­гда был какой-нибудь железнодорожный посе­лок, протекало мимо, не касаясь, чужое вольное житье-бытье, доносились его отголоски — об­рывки разговоров, смех, частушки, песни, груст­ные и блатные.

Птицы — вот кто верно сопровождал их на всем пути. Утром, на запасных путях, в тишине, щебетание птиц звучало громко и чисто. Они были где-то рядом, вокруг — на шпалах, на крыше вагона. В такие минуты люди забывали, что едут не домой, выщипывали драгоценные пайки и бросали крошки птицам, чтобы увидеть их, но слетались только голуби.

Еще сопровождали их, так же верно, по­всюду портреты Сталина, на всех пристанци­онных постройках.

Так они ехали, по обе стороны гибельной колеи отгораживала их от остального мира, от остающейся, уходящей из-под ног земли «поло­са отчуждения». Обычные железнодорожные технические нормы с названием как раз для этапа.

Чем дальше углублялись на восток, тем длиннее становились перегоны, длиннее дела­лись ночи и короче, осеннее — дни. Там, где пошли степи, болота, тайга, ехали уже и днем. Днем миновали огромную и ровную, как стол, Барабинскую степь — ни деревца, ни строения. Заправочные колонки были только в больших, редких теперь, городах, резко сократилась вода, всех стала мучить жажда.

Где-то после Вятки по утрам стал появ­ляться иней — на траве, на крышах железнодорожных будок. За Уралом заметно похоло­дало, а после Красноярска начались заморозки. Съежишься, друг к другу прижмешься — жить можно.

Вот когда Осипу Эмильевичу впервые по-настоящему пригодилось желтое кожаное паль­то — подарок Эренбурга.

* * *