Гибель Осипа Мандельштама

Осип Эмильевич оказался в 11-м.

* * *

Прекрасна была осень 1938 года, более чем за месяц пути не выпало, кажется, ни капли дождя.

* * *

Пересыльный лагерь 3/10 УСВИТЛАГа (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) являлся перевалочной базой, отсюда, после сортировки, слабых и беспомощ­ных отправляли в мариинские лагеря, осталь­ных— морем на Колыму. Около 14 тысяч за­ключенных ожидали участи: в первой зоне — уголовники, отдельно — женская зона, затем «китайская» (3 тысячи рабочих и служащих КВЖД) и, наконец,— «контрики».

Зону «контры» замыкал как раз 11-й барак.

— За нами шла вплотную высокая сопка, за ней форт — бойницы, мощные стволы: моря­ки, они охраняли побережье. А может, и нас тоже, не знаю. У нас была своя охрана — на вышках.

Юрий Илларионович Моисеенко — нечаян­ный свидетель. После 12 лет тюрем и лагерей он до сих пор не разогнулся и ни разу не об­молвился о прошлом — ни с женой, ни с детьми. Год назад прочел в газетах о столетнем юбилее Мандельштама, снова всплыл в памяти блажен­ный жалкий старик, который «жил внутри себя» и которого называли «поэт». Не сразу, но все же решился Моисеенко написать о его смерти в «Известия».

Мы сидим с Юрием Илларионовичем в ма­леньком гостиничном номере в Осиповичах (Могилевская область). Пенсионер, сторож «Сельхозтехники». Застенчивый, робкий. Едва начал отбывать тогда первый срок — 5 лет, как получил новый — 10.

Та же колея вела его, те же сопровождали птицы — с разницей в два дня.

— Я прибыл 14 октября. В Покров. Барак человек на триста, даже больше, нары — по обе­им сторонам, сплошные. Парнишка-блондинчик хлопнул по плечу: «С этапа? Давай к нам на третий ярус». Покормили нас прямо во дворе, уже был вечер. Я спросил Ваню Белкина, кото­рый меня позвал, кто это с ним рядом. Там старик лежал. Ваня говорит: «А-а, это с Ле­нинграда».

На другое утро ели на нарах, и старик си­дел — в рубашке, в брюках. Очень худой. Меш­ки под глазами. Лицо мелковатое такое. Лоб высокий. Нос выделялся. Глаза красивые, яс­ные. Рубашка в крапинку ему очень шла. Он причесал немножко голову — вот так, рукой провел, и спросил меня: «Молодой человек, от­куда вы прибыли?»— «Из Смоленска».— «А как же зовут вас?»— «Юрий».— «Будем зна­комы. А много вас приехало?»— «Много».— «58-я?»— «Да».— «Ну это, как у нас у всех, никому не обидно».

С улыбкой сказал. Сам не представился. Когда узнал, что из Смоленска, интерес ко мне потерял.

Так я познакомился с Осипом Эмильевичем. Мне сказали — поэт. А я и не слышал никогда такого…

Тех поэтов, которых знать полагалось, Моисеенко знал еще в школе: прошлых — Пушкина и Лермонтова, современных — Маяковского и Есенина. Земляков — Якуба Коласа и Янку Купалу. Но впереди всех, впереди Пушкина, был Демьян Бедный, которого декламировала, пела, изучала вся страна. И ученик Юра Моисеенко дважды в год — 7 ноября и 1 мая — выходил на школьную сцену. Кроме Демьяна Бедного звонко читал Безыменского: «Скажи мне, Пар­тия, скажи мне, что ты ищешь?— И голос скорбный мне ответил: "Партбилет "».

— Я же был грамотный парень, русский язык соблюдал.

После школы узнал Городецкого, Светлова, Уткина, Асеева, Луговского, Кирсанова…

Но никогда ни от кого не слышал он та­кой странной фамилии — Мандельштам. Тем не менее, к соседу по нарам стал относиться с поч­тением, особенно когда узнал, что тот знаком с самим Эренбургом. Моисеенко даже знал, сколько у Эренбурга курительных трубок.

Юрий Илларионович — маленький, сжав­шийся, в больших глазах, сильно увеличенных очками,— покорность, обида.

— Я только в лагере узнал, что Бедный — не Бедный, а Придворов,— сказал так, словно был обманут. Помолчал.

— Мандельштам часто Ленинград вспоми­нал, и его в лагере многие ленинградцем счи­тали. Он что же, жил там?

— Он нигде не жил…

* * *

Соседствовали вшестером. Справа от входа, в первой трети барака, на верхних нарах. Сна­чала шел Моисеенко. Рядом — Владимир Лях, ленинградец, его арестовали в геологической экспедиции, пытали в Крестах. За ним — Сте­пан Моисеев, из Иркутской области, физически крепкий, но хромой. Ранили свои же, на охоте. Дальше — знакомый уже Иван Белкин, шахтер из-под Курска, года 24,— ровесник Моисеенко. За ним — Мандельштам. И, наконец,— Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска. Смиренный человек. Если и слушает кого — вопросов не задает. Пожалуй, чуть постарше Мандельштама.

Он-то, Ковалев, и стал последней, верной опорой поэту. Вернее — «поэту», ибо для лагер­ного большинства это было прозвище: краткое, вполне безобидное — «поэт». Ковалев стал его рабом. «Шестеркой». Редкость: шестерят обыч­но перед сильными.